Как жаль, что так поздно, Париж!

Пашка, Павел Владимирович, теперь тоже жил в Москве, его перевели на работу в ЦК. Их жены подружились, и они вчетвером ездили иногда на выходные дни в дом отдыха в Кунцево, куда Павел Владимирович брал путевки. Как-то в Кунцеве во время завтрака по радио передавали литературную передачу, посвященную недавно скончавшемуся поэту Шаповалову. Напрягая слух (в столовой галдели), Юрий Владимирович, до этого дня понятия не имевший о том, что Шаповалов вернулся, был известен и вот теперь умер, услыхал стихи, которые когда-то, очень давно, ему читала Елизавета Петровна, его мать, в поселке Завидовское, на сто первом километре от Москвы:

…Выйду в высокие двери,
Небо глазами измерю.
Рядом живешь и ты.
Ты – за весенним дымом,
В доме за тонкой стеной,
В песне, летящей мимо,
В городе, нами любимом,
В строчках, придуманных мной.

Живите долго

Давным-давно, во времена незапамятные, переулок назывался Девкин. Может быть, потому, что неподалеку стояли палаты Анны Монс, императорской девки? Палаты и сейчас стоят, а все, что было при нас, изменилось мгновенно и бесповоротно – ничего не узнать, ничего не понять.

Не понять – боже мой! – куда все ушло, ведь только что было?! Куда ушло это близкое время, темно-красный высокий забор и деревья, что свешивались со двора? Ни двора, ни деревьев. Aу! Где же ты?

– Вечно тебя приходится ждать!

Я надеваю зеленое платье, и мы отправляемся в театр, во МХАТ, на «Пиквикский клуб». В жизни бы не запомнить, какое надевалось платье и какой давался спектакль, если бы не стал тот театральный вечер первым в череде воспоминаний…

Детство было скупым и счастливым. Счастливым, потому что все, кто нас любит, живы, скупым, потому что не у всех всё есть. У кого-то есть, а у большинства нет. Ну нет, так нет, все равно счастливым. Каждый засыпает по вечерам в своей кроватке, на разных улицах, в разных домах нам снятся одинаковые сны. Молочные сны детства. И одинаково не спят по ночам взрослые: страшно. Страшно. Но мы ничего не знаем, впервые это минует нас. 1937 год. Впервые. А потом еще много раз.

«Эх, раз, еще раз!..» – Дина Дурбин поет с экрана.

Война, война, а нам опять не страшно, бесстрашная пора детства, сорок третий год.

Вот они уходят, сороковые годы, а мы уходим из школы, мальчики завязывают галстуки, девочки распускают косы. Недалеко от института (об этом шепотом, шепотом) – особняк Берии. Говорят, что, когда он проезжает в своей машине… Пятидесятый год, середина века, а нас опять миновало, опять миновало.

«Засыпает Москва, стали синими дали. Ярче светят кремлевских рубинов лучи…»

Отчего такая тоска в этой комнате на Бутырском валу? Отчего так весело на Каляевской? Адреса юности, оголтелые коммуналки, воздушный шарик, залетевший в небо!

В зеркальных стеклах «Националя» проплывают наши отражения. Нет еще уродливой высотной пластины, рядом с геологическим факультетом – американское посольство, звездно-полосатый флаг, и черноглазая языкатая Светка выкрикивает, приплясывая:

У союзничков
Нынче праздничек —
Повывешивали
Наматрасничек!

А в ответ ей хохот в колонне. Глупая веселая колонна! Нас миновало понимание. Вот почему столько глупого смеха в чей-то смертный час…

1

Девочку звали Сталина, она очень гордилась своим именем и не любила, когда ее называли Таля. А бабушка звала ее Талей. «Талечка, – писала она ей, – если что случится, приезжай сразу ко мне. Деньги на дорогу в твоем старом синем портфельчике, в шкафу на верхней полке…»

Бабушка жила в Калязине, в маленьком доме с палисадником. В низких теплых комнатах, устланных цветными дорожками, в больших деревянных кадках росли фикусы и громко стучал маятник старинных затейливых часов. Бабушка когда-то объяснила Тале, что часы уносят время жизни, потому и стучат так громко, чтобы люди об этом не забывали. Маленькая Таля с тех пор боялась часов, и бабушка, укладывая ее спать, останавливала маятник, а когда девочка засыпала, вновь запускала его, переводя стрелки вперед.

Бабушкин сын, Талин отец, учился в Москве, в Военно-воздушной академии, а перед войной и всю войну служил на монгольской границе, и Таля закончила школу в Улан-Удэ. «В Улан-Удэ!» – удивлялись ее московские подруги.

Матери Таля не помнила, она утонула, когда девочке было два с половиной года. Воспитывали ее бабушка и отец, то и дело переправляя из Улан-Удэ в Калязин и обратно.

Прочитав бабушкино письмо, Таля показала его отцу, но тот не засмеялся, как ожидала Таля, а пошарил на верхней полке в шкафу и вытащил портфель, с которым Таля ходила еще в первый класс.

– Вот здесь, – сказал Федор Васильевич.

Таля удивилась, но задерживаться на чепухе, волнующей взрослых, было некогда. Она сейчас же забыла про синий портфель.

2

В бывшем Девкином переулке время иногда мчалось, иногда тащилось еле-еле, как для кого.