Как жаль, что так поздно, Париж!

А была еще два месяца назад лучшей подругой, всё общее: деньги, тайны, духи. И ненависть к Анисимову. Но вот оказалось, что не все так просто, не все, не все. За два месяца, что не виделись (став женой Анисимова, Мура ушла из наркомата), изменилась чрезвычайно, будто не два месяца, а две жизни прошло. Фиолетовый шелковый костюм, короткая стрижка… Просто-таки парижский вид. Если бы еще не щурилась так, собирая у глаз озабоченные морщины. Если бы не щурилась, вполне бы сошла за беспечную обеспеченную даму.

– Жаль мне тебя, – сказала Лёля. Ее светлые глаза потемнели. – Каждый день видеть Анисимова, даже выходных не иметь.

– Ну уж, во всяком случае… – начала Мура, но Лёля, не дослушав, бросилась через Петровку, бегом, бегом, мимо колонн Большого театра, мимо Охотного ряда, по Моховой на Знаменку.

А Мура осталась у Мосторга с покупками в руках, навек чужая, с бессмысленными словами: «Ну уж, во всяком случае…» Что она хотела этим сказать? Что?

В шестнадцатом году под Одессой, в Херсонской губернии, в имении Муриного отца, немецкого помещика-колониста, Лёля и Мура поклялись друг другу в вечной дружбе и кровью расписались на листке из альбома.

Листок этот положили в блестящую жестяную коробочку и зарыли под каштаном у входа в парк, недалеко от беседки, где Лёля целыми днями читала, пока Мура носилась по степи на своей любимой лошади Рыжке, которую, прочитав «Анну Каренину», переименовала во Фру-Фру.

– Мари, – выговаривала дочери толстая величественная дама, Мурина мать, – у тебя гостья, а ты весь день в седле.

Девочкам шел четырнадцатый год. Никто в гимназии не понимал: почему они дружат, такие разные? Строптивая, надменная богачка Мари (это уже потом, в Москве, она сделалась Мурой) и тургеневская барышня, нищенка Елена – темные вьющиеся волосы, задумчивые светлые глаза, первая ученица, ни гроша за душой. Вдвоем с матерью сводили концы с концами на отцовскую пенсию. Но зато – первая ученица, зато – наизусть все тургеневские стихотворения в прозе, оттого и прозвали тургеневской барышней.

– Как хорошо, ты послушай только: «И все они умерли, умерли…»

– Что ж хорошего, – фыркала Мари, – когда все умерли?

– Но какая музыка! Какая музыка в словах…

Не потому дружили, что (как говорили одни) нищей Елене льстило внимание помещичьей дочки Марии Бош, не потому, что (как утверждали другие) этой тупице Мари лестно показываться в обществе первой ученицы Елены Ковалевой. Не потому дружили, а кто знает – почему? Почему она возникает, девичья дружба? Полночные разговоры, тайны (никому, никому больше!), засушенные цветы, вкладываемые в письма, и чуть ироническое обращение на обороте фотографической карточки: «Вспомните наши “умные” разговоры…»

Начиналось с «вы», с философских, как им казалось, разговоров о смысле бытия, который могли обсуждать часами.

Иероним Бош, отец Мари, к обеду переодевался, выходил с влажными после мытья волосами, в белоснежной сорочке, но Елене чудился запах навоза и смазных сапог, в которых Иероним Бош объезжал свои фермы.

– Ist alles gut?[13] – спрашивал он Елену и, потрепав по щеке дочь, больше не обращая на них внимания, весь обед разговаривал со своим управляющим, молодым рыжеватым немцем, влюбленным, как подозревали девочки, в двоюродную тетку Мари, приезжавшую прошлым летом из Петрограда.

Какие смешные вещи занимают четырнадцатилетних девочек! И уж совсем непонятно, о чем думает Иероним Бош, объезжая летом шестнадцатого года свои фермы!

Впрочем, он так же объезжал их и в следующее лето, и снова Мари скакала на Фру-Фру, а Елена с книгой сидела в беседке, и причудливые тени от колеблющихся ветвей трепетали на теплом деревянном полу.

В доме говорили по-немецки, и Елена – недаром первая ученица – во второе лето уже совершенно свободно изъяснялась на чужом языке. Никто тогда не мог знать, как это потом пригодится. Потом, когда всё – и именье! – пойдет прахом, и Мари уедет, почти сбежит в Москву, и уговорит Елену уехать вместе с ней, хоть Елене не от чего бежать, у нее ни ферм, ни Фру-Фру, ни беседки с причудливыми тенями…

В Москве цепкая самоуверенность Мари (она, впрочем, как-то очень быстро стала Мурой, а Елена – Лёлей), ее цепкая самоуверенность – а не Лёлины безукоризненные знания грамматики и литературы – открыла перед ними двери сперва на курсы дипломатических секретарей (пишбарышень, как говорили прежде), потом – Народного комиссариата иностранных дел.

Но не сразу, конечно, не сразу. Еще помыкались, поголодали. Лёля хотела вернуться в Одессу к маме, но пожалела Муру, у которой глаза сделались злыми и несчастными.

Жили в доме таможни у Николаевского вокзала. Мурина тетка (сколько у нее было теток!) уехала с мужем в Туркестан и оставила им комнату, приказав беречь вещи и ничего не трогать.

Мура выносила теткины платья на Казанский вокзал, меняла у мешочников на хлеб, на початки кукурузы, иногда на сахар.

– Что ты делаешь! – ужасалась Лёля. – Вот тетка вернется…

– Она не вернется, – безмятежно отвечала Мура. – Их в Туркестане убьют.