Как жаль, что так поздно, Париж!

По Тверской, обгоняя друг друга, ехали автомобили и извозчики. В окнах, хоть день еще не кончился, желтым светом вспыхивали лампы. Чужая жизнь за окнами…

Переводчица плохо знала венгерский, но по-немецки изъяснялась свободно. Sprechen Sie deutsch? – Ja. Es reicht[12].

Ее меховое пальто было стянуто кожаным поясом, и такую же кожаную сумку она прижимала рукой, то и дело открывая ее, чтобы достать платок, какие-то бумаги, мелочь – заплатить кондуктору в трамвае.

– Должны были прислать машину, – говорила она, смеясь. – Но я так и знала, что никакой машины не будет, раз за дело берется товарищ Анисимов.

Она сказала это по-венгерски:

– Анисимов эльфтарш. Вы это еще узнаете. Das werden Sie noch erfahren, – добавила она по-немецки.

Ее звали Лёля. Лена. Елена Николаевна.

– У русских принято называть человека по имени-отчеству, вы это еще узнаете, – говорила она, обращаясь ко всем, но глядя на него своими светлыми смеющимися глазами из-под темной меховой шапочки и темных вьющихся волос. – Вашего отца как зовут?

– Шандор.

– Это по-русски – Александр. А вас?

– Генрих.

– Значит, вы – Генрих Александрович.

Теперь уже смеялись все, пытаясь произнести его отчество. Как, как это называется? Vaterland? Да нет же, Vaterland – это отечество. Должно быть, Vatersname. Also, deine Vatersname – Александрович. Ха-ха-ха!

Лёля смотрела во все глаза, изумлялась. Смеются, как мальчишки, а этот идиот Анисимов предупреждал:

– Имейте в виду, приезжают революционеры, подпольщики, так что оставьте ваши всегдашние смешки, неуместно.

– Революционеры, подпольщики! Что за ерунда! – воскликнула присутствовавшая при разговоре Мура. (Бог знает, что она себе позволяла и ни капельки не боялась Анисимова.) – Прежде всего приезжают иностранцы, кроме того – мужчины. В твоем обдергайчике идти на вокзал ни в коем случае нельзя…

Вечером, отворачиваясь от ветра, они бежали в Староконюшенный к Муриной тетке, у которой «такой гардероб, тебе и не снилось!».

Мурина тетка была когда-то замужем за – тс-с-с! – одним из князей Оболенских. Впрочем, вряд ли замужем. Мура подозревала, что тетка попросту была содержанкой, но «и содержанке не поздоровится, если узнают, поэтому – тс-с-с! – ты ни о чем не слышала».

В Староконюшенном ветер дул в спину. Мура вынула из муфты платок и вытерла мокрое от снега лицо.

– Зачем ты так боишься Анисимова? – Мура остановилась у подъезда углового дома. – Это здесь, – кивком указала она. – Зачем ты его боишься и позволяешь говорить с собой дерзко?

– Я его не боюсь, – сказала Лёля, и ноздри ее раздулись. – Я его ненавижу.

Не следовало этого говорить. Никому. Даже Муре, лучшей подруге. Не следовало. Кто знает, что случится завтра? Кто станет другом? Кто – врагом?

– Я тоже его ненавижу, – сказала Мура, и Лёле вдруг стало тепло, несмотря на ветер, подбирающийся под рубашку.

– В самом деле, обдергайчик какой-то, совсем не греет, – засмеялась она, стряхивая снег с рукавов пальто.

Через много-много лет, и раньше, и в разные годы, вспоминала этот разговор в Староконюшенном с удивлением перед загадками жизни, так никогда и не понятыми. Мура стала женой Анисимова, уехала с ним за границу, вернулась, продолжала быть женой и тогда, когда за плотно обитой двойной дверью анисимовского кабинета…

Никогда не узнаешь, что будет с тобой завтра, кто окажется другом, кто – врагом.

Тетку Муры звали Анна Ивановна. Не отвечая на приветствие, она ушла по коридору, волоча за собой что-то похожее на одеяло.

– На самом деле ее зовут Жанна Иоганновна, – шепнула Мура, расстегивая боты.

Это было время перемены имен: Мария звалась Мурой, Елена – Лёлей.

– Чаю хотите? – крикнула Жанна Иоганновна откуда-то издалека.

– Нет, тетечка, – громко ответила Мура, – мы пришли не за этим.

Коричневое меховое пальто, извлеченное из громадного, в полстены, зеркального гардероба, должно было, по убеждению Муры, произвести на иностранцев хорошее впечатление.

– И мы, знаешь, не лыком шиты, – приговаривала она, ползая вокруг Лёли и пришивая подкладку, кое-где отпоровшуюся. – А что длинное – чепуха! Перехватим поясом, еще лучше будет.

– Это американская обезьяна, – важно объявила Жанна Иоганновна.

Лёле стало смешно: почему – американская?

А потом было лето. Шумное лето с цветастыми тентами над витринами Мосторга, было много новых слов – Мосторг, жилплощадь, МОПР.

– Что ты нашла в этом мопровце? – щуря глаза, говорила Мура. Раньше она не щурилась так.

– Что ты нашла в этом мопровце? – встретились случайно на Петровке в толчее у Мосторга. – У него даже жилплощади нет.