Как спасти жизнь

Пока мы едем, он болтает о возможности отпуска перед началом первого года интернатуры в августе. Наш местный медицинский деканат отказал ему из-за низкой оценки в тесте на принятие ситуативных решений, и теперь ему придется ездить дальше, в менее популярный траст, по меньшей мере в трех часах езды отсюда, а в час пик – в два раза дольше.

– …мы могли бы заключить сделку в последнюю минуту и арендовать квартиру где-нибудь, – говорит он, – может быть, рядом с моей новой базой.

Мне неприятно сознавать, что все это скоро станет неуместным.

Швейцар в ливрее открывает дверцу машины и помогает Элейн выйти, похоже, инстинктивно чувствуя, что ей нужно опереться на него, когда она поднимается по ступенькам. Другой предлагает припарковать мою машину, и я уже собираюсь отказаться, однако Элейн поворачивается и кричит:

– Давай, тысяча чертей, я угощаю! Вы нечасто слышите, как шотландка говорит вам такое…

Зимний сад залит светом: красиво, но разоблачительно. Как только мы садимся, Элейн заказывает чай и шампанское, не глядя на цену. Я была в отеле всего пару раз в своей жизни, здесь улыбчивое, ненавязчивое обслуживание компенсирует слегка старомодный декор.

– Я плохо одет, – бормочет Тим, глядя на двух мужчин за соседним столиком, в три раза старше его, в элегантных костюмах и галстуках, с носовыми платками с узором пейсли.

Два официанта приносят чайные столики, уставленные угощениями: треугольными бутербродами, золотистыми булочками, крошечными пирожными ярких детских расцветок и тарелками со взбитыми сливками и лоснящимся клубничным джемом. Кровь и бинты.

У меня нулевой аппетит.

– Ну, налетайте, – говорит Элейн. Я ловлю ее вопросительный взгляд.

Нет подходящего времени, чтобы сказать Тиму правду, нет этикета в отношении того, следует ли вам сообщать о смертельном диагнозе до или после еды. Мы с Тимом несколько раз практиковались в ролевой игре «Сообщать плохие новости», так что я знаю основы – предупредительный выстрел, чтобы подготовить кого-то к худшему, констатация факта без эвфемизмов, выражение сочувствия, вопрос, чтобы убедиться, что они все поняли.

Я жую, не ощущая вкуса.

И вот пианист играет, а время идет, и наша еда закончена, и бокалы с шампанским и чайники пусты, а она все еще ничего не сказала. Я пристально смотрю на нее, пока она не подает мне знак едва заметным кивком.

– Интересно, не слишком ли поздно мне учиться игре на фортепиано? – рассуждает Тим. – Это один из тех навыков, в которых, как я всегда думал, я должен быть хорош…

– Тим, мне нужно тебе кое-что сказать. Я скрыла это от тебя только для того, чтобы не ставить под угрозу твои экзамены. И к тому же ты ничего не мог бы сделать.

Тим таращится на нее.

– Что-то о папе?

Мы много лет не говорили о его отце, и даже рождественские открытки перестали приходить.

Элейн качает головой.

– Насколько я знаю, этот подонок все еще жив и здоров. Тим, это из-за меня. У меня… рак.

Я наблюдаю за его лицом и вижу тот самый момент, когда он впервые за несколько месяцев по-настоящему смотрит на свою мать.

– Какого рода? – произносит он хриплым шепотом.

– Поджелудочная железа. Я некоторое время проходила химиотерапию, и они думают, что притормозили его, но это хитрая штука, и…

Он перебивает ее:

– Я знаю, что такое рак поджелудочной железы, мама. Я чертов доктор. Я знаю, к чему он приводит. Я… – он останавливается. Его лицо стареет на десять лет по мере того, как гаснет сияние послеобеденного шампанского.

Он поворачивается ко мне.

– Как давно ты знаешь?

– Пять недель.

– Пять… – его глаза закрываются. Словно он пытается отгородиться от этого. Когда он открывает их снова, он выглядит разъяренным из-за предательства. – Как ты могла так поступить? Обращаешься со мной, как с ребенком, которому нельзя доверять!..

Когда я вижу его таким потерянным, у меня наворачиваются слезы, но я должна проглотить это. Я касаюсь его руки.

– Все было совсем не так. Элейн сделала выбор в пользу твоего будущего. Ты ничего не смог бы сделать, чтобы изменить лечение или прогноз, – это последнее слово было ошибкой. Слишком рано взваливать на его плечи очередную порцию страданий.

– Какой именно?

Я смотрю на Элейн. Кто должен ему сказать?

Она снова кивает.

– У меня не так много времени, Тим. Мне жаль. Но давайте максимально используем то, что у нас осталось. Начиная с сегодняшнего дня.

Я держу свою руку на его руке. Что предложили бы советы по поводу плохих новостей сейчас? Сочувствие, затем подтверждающий вопрос.

Вместо этого я встаю, прижимаюсь к нему и обнимаю, хотя знаю, что это рискованно.

После минутного колебания он обнимает меня в ответ, и мы застываем так на несколько секунд. Я слышу, как он прочищает горло, и когда он отпускает меня, я вижу сталь в его глазах.

Он берет маму за руку и едва уловимо вздрагивает, заметив тонкость кожи и легкость ее костей.

– Я сделала это, потому что люблю тебя, сынок, – произносит Элейн.

Он кивает.

– Я знаю. Ты сделала то, что считала лучшим. Теперь моя очередь.