Как проиграть в войне времен

Но это чувство не посещало меня с тех пор, как я нахожусь на позиции, что тоже заставляет задуматься. Когда Сад внедряет своих агентов – о чем наверняка прекрасно осведомлена ваша комендант, – к ним почти невозможно подступиться, так как они неотличимы от среды и до того основательно впутаны в волокна прядей, что нельзя вырезать их оттуда, не наделав уродливых дыр, через которые протечет Хаос – Хаос, не нужный никому внизу, даже вашему Оракулу, что им живет и дышит. Хаос слишком непредсказуем, им сложно управлять, а соотношение выгод и затрат не лезет ни в какие ворота – поэтому вы отлавливаете нас в движении, в промежутках, когда мы мельтешим по косе, лишь слегка соприкасаясь с другими жизнями. Даже Саду с ее тончайшими ветвями сознания иногда непросто дотянуться до нас; вашим оперативникам вне времени пришлось бы ни много ни мало влезть в кожу агента на позиции, прежде чем коса подпустила бы их на радиус пятидесяти лет или тысячи миль от ее локации.

Ты спросишь: «Но как же ты посылаешь мне письма в содержимом птичьих желудков?» Считай, что птицы – это такой канал связи, который я могу открывать и закрывать сообразно временам года; коллеги в дни равноденствия делятся со мной своими успехами; Сад расцветает ярче в моем животе. Нагрузки на канал достаточно, чтобы без труда замаскировать входящую и исходящую корреспонденцию, запутать следы, спрятать на видном месте. Вражеские агенты, однако… Мне рассказывали о том, что случалось с теми из вас, кто пытался пробиться на наши посевные позиции. Вообрази, будто ты продираешься через колючие заросли, которые становятся тем гуще, жестче и опаснее, чем сильнее ты напираешь, – и поймешь толику того, через что им пришлось пройти, только помноженное на акры, на десятилетия, пока тернии не искромсают и не изорвут тебя на ленты.

Другими словами, за мной никто не следит; если следят за тобой, я со своей стороны постараюсь прощупать почву и выяснить, не наши ли это люди. Что вполне возможно – Сад проявляла к тебе явный интерес еще с тех пор, когда ты была ребенком. Но я ни на минуту не сомневаюсь, что ты способна улизнуть от и обвести вокруг пальца любого из наших агентов.

Любого, кроме меня.

Гораздо хуже и неприятнее, если это окажутся твои коллеги. Будь осторожна.

Твоя,

Блу.

PS. Любые качественные характеристики тени, которые ты сможешь мне предоставить – запах, определяющий цвет ощущения, страшный сон, от которого ты очнулась после того, как подумала, что находишься в безопасности, – помогут мне в расследовании. Хотя я ведь так и не узнала, снятся ли тебе сны.

Пальцы Блу сплетают травинки в косы.

Со стороны она выглядит воплощением праздности: длинноволосая женщина, на исходе дня омытая закатным солнцем, сидит, скрестив ноги, у реки и что-то плетет в свое удовольствие. Не корзинки, не рыболовные сети и даже не венки и не гирлянды для детишек, что бегают босиком поблизости.

На самом деле она изучает. На самом деле ведет игру в шести измерениях, игру в шахматы, в которых каждая фигура – это партия в го, и целые доски черно-белых камней скачут друг вокруг друга, берут друг друга, и кони становятся ладьями, а итерации шахов тщательно подготавливают мат. Она перекидывает одну травинку поперек другой, поперек третьей и изучает – не только геометрию растительности, но и алгебру запахов, термодинамику подлеска, скорость птичьей трели.

Все переплетается – узелки в траве с брюзжанием скворца, запах прелой листвы с азимутом солнца, – когда рядом пролетает древесная ласточка, разрезает периферическое поле зрения, своим диссонансом выдергивая Блу из гипнотического состояния. Краешком глаза она ловит всполох синих перьев, застигнутая врасплох их неуместным присутствием. Здесь полным-полно древесных ласточек, но эта не такая, как другие: эта прилетает осенью к пустому гнезду – к тому самому, с которого Блу уже хотела снимать урожай, намереваясь на его примере объяснить своему племяннику, как многому в ткачестве можно поучиться у птиц.

Она встает, и травинки, как семена, падают у нее из рук. Она идет за ласточкой и видит, как та кладет в гнездо стрекозу и улетает.

Она лезет наверх, снимает насекомое с грязных веток, спрыгивает обратно на землю. В тоненьком, как иголка, стрекозином тельце, разлинованном черно-синими клетками, она читает письмо.

Она переводит взгляд с мертвой стрекозы на свои рассыпавшиеся мысли, на горсти зеленого и золотого, беспомощно перемешавшиеся вместе, и чувствует только острое, скручивающее узлами счастье, и тогда открывает рот, чтобы проглотить насекомое целиком, вместе с крыльями.

Годы спустя тень ищейки ложится на траву, где раньше лежала Блу. Она набирает полные руки травы, а затем тает.

Мой Синий Иней,