Как приручить Обскура (СИ)

От голода уже сосало под ложечкой, но он ждал, не прикасаясь к еде. Они всегда ели вместе, это была их традиция, их ритуал, который ни разу не нарушался. Даже в то ужасное время, когда Криденс думал, что Персиваль больше не хочет от него ни поцелуев, ни ласк, этой глупой, неумелой, но искренней благодарности. Даже тогда, когда Криденс думал, что Персиваль нашёл себе кого-то другого, они встречались за столом каждый день, хотя каждый раз был для Криденса пыткой. Он незаметно втягивал носом воздух, с ужасом ожидая, что расслышит тот самый, чужой, ненавистный запах: горький ландыш и сладкую розу.

В зал вышел посол Лихтенберг. Оправил манжеты, поправил волосы, уложенные светлой волной. Вернулся к столику.

Прошла минута. Другая. Персиваль не появлялся.

Ещё минуту Криденс унимал беспокойство.

Ещё минуту — старался не очень-то беспокоиться.

Потом он начал бояться.

Мистер Эйвери крутил в пальцах бокал светлого вина, от него на белую скатерть ложились золотистые блики, как солнечные зайчики. Криденс смотрел то на него, то на дверь туалетной комнаты, продолжая надеяться, что Грейвз сейчас выйдет. Всё веселье пропало, и голод испарился за ним. От страха в желудке всё скручивалось холодным липким узлом, будто он проглотил жабу, и она перебирала там холодными лапками, тяжёлая, как камень. От запаха еды мутило.

Мистер Эйвери мелкими глотками пил вино, будто воду от икоты. У него на лице была скука. Мистер Лихтенберг резал мясо и что-то негромко ему рассказывал. Криденс слышал голос, но не разбирал ни слова — только шипящее бормотание, как у испорченного радио, которое вместо музыки ловит трескучий шум.

Криденс гипнотизировал взглядом дверь, но минуты летели, а дверь оставалась закрытой.

— Вы сегодня необычно молчаливы, — вдруг разобрал Криденс. Будто радио настроилось на нужную волну, а может, он так затаил дыхание, прислушиваясь, что теперь мог расслышать даже чужой разговор.

Мистер Эйвери со скучающим видом глотнул вина и поднял глаза к потолку. У него было белое лицо, как у напудренного циркового клоуна, не хватало только нарисованных глаз с жирными чёрными ресницами и яркого красного рта, у которого один край задирается вверх, а второй кривится вниз.

— Я обижен на вас. Вы заставляете меня ехать в Дурмштранг, — капризным тоном сказал мистер Эйвери. Рот у него, казалось, ещё чуть-чуть — и съедет набок точно по-клоунски, вверх и вниз.

— Я думал, вам нравится, когда вас заставляют.

Мистер Лихтенберг улыбался холодно и жутко, у него был не рот, а порез бритвой. Только не яркий, свежий, с запёкшейся кровью — а старый, давно затянувшийся, и губы — как бледно-розовые рубцы. Он говорил хрипло, спотыкаясь и шипя своими губами, будто они у него онемели и он не мог говорить, как все люди.

— Мне нравятся мужчины с акцентом, — игриво улыбаясь, заявил мистер Эйвери.

Криденс смотрел на них, как заворожённый. Ему было мерзко и гадко, что они сидят здесь вот так, флиртуют, пьют вино, улыбаются друг другу в глаза, а мистер Грейвз в это время уже в плену, он уже с Гриндевальдом, он уже далеко.

— У вас там вечно зима, — мистер Эйвери кокетливо склонил голову набок. — Я слышал, там все носят овчину. Она воняет, — он сморщил нос. — А всё, что не пахнет овчиной, пахнет кислой капустой и пивом. Ради вас я иду на огромные жертвы. Скажите хотя бы, что будете меня ждать.

— С нетерпением, — сухо ответил тот, но глаза у него на мгновение вспыхнули, как солнце блеснуло в снежной пустыне.

Криденс вздрогнул, будто его пробрал ледяной ветер. Он уже и забыл, что это за чувство — и вот оно вернулось, знакомое, огромное и тяжёлое. Одиночество.

Когда-то давно, в прошлой жизни, в Нью-Йорке, его самый ужасный страх был не тот, что Мэри Лу разозлится и однажды изобьёт его до смерти. Он боялся, что придумал себе мистера Грейвза. Все сироты выдумывают родителей, которые однажды придут и найдут потерянных детей. Он слышал эти истории от беспризорников, у которых был то папа-банкир, то мама-актриса, и только непреодолимые обстоятельства разлучали их со своими детьми. По ночам, лёжа на жёсткой кровати в закутке под крышей церкви, Криденс до холодного пота и скрюченных пальцев боялся, что выдумал мистера Грейвза. Красивого, доброго мистера Грейвза с ласковыми руками. Он так хотел каждый раз попросить у него что-нибудь на память, открутить хотя бы пуговицу с его пиджака, чтобы спрятать в подкладку шляпы и иногда прощупывать её там — не привиделось, не приснилось. Но у мистера Грейвза все пуговицы держались крепко. Криденс решился однажды подёргать — нет, невозможно. Ему на память оставался лишь запах — глубокий, чистый, табачный, бумажный. Сосновый, солнечный, океански-солёно-просторный.

И вот опять. Тот же самый страх подкрался к нему со спины, накрыл, будто пыльным мешком из-под мёрзлой картошки. Нужно встать и уйти. Сейчас же. Домой. Ждать письма, как условились.

Домой. Когда-то это значило «в Гленгори», но тот дом стал чёрным скелетом, воняющим гарью. Сейчас это значило — туда, где они провели последние несколько дней. Рядом с Грейвзом — любое место было бы домом.