Как читать книги

И он пригвождает меня к месту взглядом, обжигающим, словно электричество, хотя даже пальцем меня не касается. Более того, он сложил руки лодочкой, будто собрался запеть религиозный гимн.

Он это, конечно, нарочно – чтобы я сама подошла к нему. Чтобы решение было за мной. Делает из меня соучастницу. Уверяет, что я обладаю властью над ним, что он беспомощен перед моими чарами, что он слабый, а я сильная, что он не в силах выдержать и всегда мне уступает. Вот прямо так и говорит: «Я не в силах выдержать и уступаю», ну прямо персонаж из «Грозового перевала».

Тогда почему беспомощной чувствую себя я? Сейчас вечер пятницы, и я приговорена к двум дням без него. Понедельник видится мне далекой, окутанной облаками горой. И да, я решаю. Я расцепляю его сложенные ладони.

Когда я просыпаюсь на диване из Букингемского дворца, на часах уже больше десяти, народившаяся луна почти не дает света. Миша ворочается рядом, целует меня в свое любимое место, за ухом.

– Мне пора, – шепчет он.

– Ой, не уходи, – шепчу я в ответ. – Давай я тебе сначала кое-что расскажу.

Его влажное и теплое дыхание на моей шее, я чувствую, как он кивает. Он остается.

Я хочу рассказать ему о том дне в Книжном клубе, когда Харриет объясняла, что в книгах есть «история», а есть «между тем». Я говорю и говорю, чувствуя на щеке трепет его ресниц.

– «Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище», – цитирую я.

– Моя фиалка. – Я понимаю, что он улыбается, целуя меня в шею. – Какую же чепуху ты говоришь!

– Учу тебя, как надо читать.

– Великая женщина Харриет сказала тебе, что грамотных взрослых людей следует учить, как надо читать?

Это вовсе не вопрос, но я все же решаю ответить.

– Да, Миша. По правде сказать, так и было.

Я сажусь, это непросто, приходится сначала распутать наши тела, чтобы убедиться, что он на меня смотрит.

– Писатель пишет слова. Читатель читает слова. И книги, единственной и неповторимой книги, не существует, пока читатель на странице не встретится с писателем.

Миша открывает свои льдистые глаза, которые вовсе не кажутся мне теперь льдистыми.

– Мы и есть тот читатель, – говорю я. – Мы решаем, что есть «история», а что – «между тем».

Он выдыхает, расслабленно, как бывает после секса.

– Эта великая женщина Харриет – она твоя школьная учительница?

– Не совсем.

Он соскальзывает на диване, его голова устраивается у меня на коленях. Веки у него подрагивают, он прикрывает глаза. На губах играет полуулыбка. Я его развлекаю, и это нормально. Но я правда хочу, чтобы он это услышал. Хочу, чтобы он сказал, кто я для него.

Я никогда не рассказывала ему о времени, что провела в заключении, но сейчас я говорю:

– В тот день, когда Книжный клуб уже завершался, Эйми – кроткая маленькая Эйми – подняла руку. «Однажды, – сказала она, – человек, вышвыривающий младенцев, странствовал по земле. А „между тем“ его бывшая жена гнила в тюрьме. Конец». Бывший муж Эйми и в самом деле тогда путешествовал в своем новом доме на колесах вместе со своей беременной новой девушкой. И тогда Дона-Лин сказала: «Если тюрьма – это „между тем“, где тогда моя долбаная „история“?» И все мы подумали примерно то же самое, застряв каждая в своем «между тем», состоящем из рыбных палочек и шершавых полотенец, но тут Рене сказала: «Я думаю, моя „история“ здесь, и я в завязке, а все эти вещества были „между тем“», и Мариэль сказала: «Я надеюсь, что моя „история“ еще не началась», а Эйми спросила: «Можно я еще скажу?» – и все согласились – давай, и она сказала: «Однажды Эйми выгнала вышвыривающего младенцев из „истории“. А „между тем“ вышвыривающий младенцев странствовал по земле, и ее подруги сказали: „Да пусть валит и катится на все четыре стороны“».

И мы все сказали: «Пусть катится».

– Вайолет, я беллетристику не читаю, – сказал Миша. – Зачем ты мне это рассказываешь?

– Затем, что в жизни, как и в книгах, Миша, есть «история» и есть «между тем», и нам решать, что есть что.

– Ах, моя фиалка, ты так молода. – Он притягивает меня к себе. – В жизни совсем не так, как в книгах.

Я молчу, хотя знаю, что права. Глаза уже привыкли к полумраку, и я окидываю взглядом наши мерцающие светом и тенями соединенные тела и понимаю, что он имеет в виду, говоря, что я имею над ним власть. Эта власть зрима и очевидна в призрачном полумраке.

Меня охватывает странное чувство, окутывает, и я представляю, что внезапно вижу, знаю и понимаю все, подобно вещающим из могил мертвецам в «Антологии Спун-Ривер». Кто-то из них прожил долгую жизнь, кто-то короткую, но когда жизнь завершилась, они наконец поняли, – это была моя «история». Я думаю, что Миша, чья жизнь всплывает главками, которые он шепотом рассказывает мне после любви, уже выбрал свою «историю». Человек из КГБ, забравший отца, переезд в Америку, работа, статьи, лекции, дом и те, кто там живет, – всё, кроме нас, лежащих в обнимку на диване из Букингемского дворца, – это «между тем».

Его «история» здесь, переплетена с моей, и она мерцает.