И они стали читать. Испробовав до этого нескольких современных поэтов, они прочно вернулись к романтическому лиризму Уильяма Батлера Йейтса. После многих лет в школе Харриет понимала, что любая группа, какой бы разнородной она ни была, постепенно обретает свои особенности. Ее нынешние подопечные всем Книжным клубом решили, что они непонятые души, родившиеся не в ту эпоху, и доказательством тому стал Уильям Батлер Йейтс.
Пока мужчины в костюмах то появлялись в коридоре, то исчезали, следуя за начальником тюрьмы, – почти пародия на экскурсию по университету – Харриет представила первое стихотворение дня, «Молитва о дочери», длинное, но не путаное, порождающее приглушенный шепот материнского понимания.
Читали по очереди, двигаясь по кругу, как сидели за столом – что-то вроде эстафеты чтения, лишь Шейна и Эйми читать отказались, подняв палец, – такая система вполне укоренилась. Каждая чтица интуитивно понимала, когда остановиться, следующая – когда вступить, но вот очередь доходила до Шейны и Эйми, и та, что была следующей, невольно делала паузу на секунду-другую, как бы отдавая должное присутствию Шейны и Эйми.
Женщины кивали, слушая, как родитель обращается к своему дитя. Мир, казалось, затих, лишь за стеклянной дверью монотонно бубнили мужские голоса.
Последние строфы женщины читали, понизив голоса, передавали эстафету друг другу быстрее. Харриет смотрела на них и представляла детей, у которых отобрали матерей, и они ждут их дома, под чьей-то опекой или, как в случае с Эйми, в милостивом загробном мире.
– Что такое вьюрки? – спросила Мариэль.
– Вьюрок – птичка певчая, водится в Европе. – Иллюстрации из коллекции Лу, которые Харриет принесла с собой, остались у охранников. – Лу много знал о птицах. Он вообще много знал. Я же просто таскалась с ним в походы, где сплошные клещи вокруг, то карабкалась на гору, то сползала с нее.
– Буки, да он просто вас испытывал, – сказала Дезире.
– Эй, на Лу не наезжать, – вскинулась Дженни Большая. – Он же не виноват, что любил свежий воздух.
– Это был его единственный порок, – сказала Харриет, но шутки не получилось.
Она не могла постичь мужчин, которых эти женщины любили прежде, а то и до сих пор, – мужчин, что вышвыривают в окно кошек и детей. Почему в этом мире столько дурных мужчин? И почему она сама таких почти и не встречала в своей жизни?
– А знаете что? – глядя на листок со стихотворными строками, сказала Киттен. – Йейтс вроде как хочет, чтобы у его дочери своего мнения не имелось.
– Просто он не хочет, чтобы это мнение причинило ей боль, – возразила Дороти.
В этот момент дверь открылась и в комнату вошла Дона-Лин – разрумянившаяся, почти сияющая. И на куртке красный значок. Все уставились на нее.
– Дядя Пит надыбал мне крутого адвоката, – объявила она. – И он говорит, что предумышленное убийство – обвинение неверное.
– Погоди-ка, погоди-ка, кто говорит? – спросила Бритти. – Дядя Пит или новый адвокат?
– Новый адвокат, – ликующе ответила Дона-Лин. – Этот, в отличие от предыдущего, не безмозглый сопляк и не полный козел.
По комнате пробежал ропот – почти все считали, что сидят по ошибочному обвинению, а защищали их безмозглые сопляки и полные козлы.
– Значит, так, Шоу-Тайм, – сказала Киттен, когда Дона-Лин села рядом с ней. – Вьюрок – певчая птица, а Йейтс, похоже, сексист.
– Ну что, начнем сочинять? – предложила Харриет.
– Начнем, – сказала Рене.
И все оставшееся время они сочиняли пожелания своим детям – жизни беззаботной и красивой, – а потом зачитывали написанное.
Когда Книжный клуб закончился и женщины разошлись, Харриет заметила, что Истукан пристально наблюдает за ней от двери. Мистер Флиндерс, стоявший у него за спиной, пожелал обыскать ее сумку для книг. Она ждала, рассеянно наблюдая, как женщины выстраиваются для переклички перед Дневным хавчиком; мужчины в костюмах завершали экспедицию по третьему Проходу; все были на взводе.
– Тюрьма, – заметил Флиндерс, – это вам не университетский женский клуб.
С этим он ее отпустил.