Изнанка

– Это когда осколком в вене остро торчит, жилы точит, когда вчера случилось. Это тогда и рта не можешь открыть. А когда время проходит, когда ты уже и унижался, и не спал ночей, проклятых этих ночей, тогда уже почти всё равно становится. Одиночество оно ведь тоже только первое время разрывает по кускам. А потом как-то пусто становится, и потихоньку острота спадает. Я долго молчал, бросался на людей. Эх, соседи меня и ненавидят, до сих пор зовут сумасшедший дед.

– М-да.

– Ну а ты чего? не от хорошей жизни же пошла в абы какую квартиру. Далась тебе эта фотография.

– Это игра была, я должна была что-то унести. От вас. Что-то ценное. Я подумала, что самое ценное – это вот эта фотография. А тот, кто придумал это всё разозлился.

– Ну а до игры-то что было? Не просто же так ты с этими игроками отказалась заодно? С мамой что ли поругалась?

– Нет! – Это прозвучало слишком громко, на них оглянулись с ближайших столиков. Она, хлюпнув носом коротко бросила. – Слишком остро еще.

– Чтож, понимаю. – Дед громко прихлебнул из стакана.

Помолчали.

– Знаешь, о чем я сегодня думал? Мне по утрам чаще старая былая жизнь как-то приходит на память. Живу прошлым в какой-то степени. Вот сюда начал выбираться, когда понял, что это начало конца. Прошлое затягивает. И сны снятся все про деревню, где я вырос. Я сегодня утром сон видел, про цветущие абрикосы. И вспомнил один случай, мне лет 13 было. Надо же, когда-то это была катастрофа, а сейчас не приснись мне цветущее дерево, я бы и не вспомнил об этом случае.

На все лето меня отправили, как всегда, к деду в деревню. Дед был старый, требовательный. Вкусного в доме не водилось, если бывал белый хлеб, то я, тайком вымачивая его в воде, и обсыпал сахаром, представляя, что это пирожное. В это же лето к нему приехала моя троюрная сестра, я её ни разу до этого не видел. Рыжая, очень худая, с коричневыми веснушками по всему лицу, мне она показалась тогда настоящей уродиной. Спали мы все втроем в одной комнате. Дед на старой кровати, а мы на раскладушках. Смотрели старый телевизор минут сорок перед сном, потом дед гасил во всем доме свет, и мы, долго ворочаясь на раскладушках, засыпали.

Мы мало общались с этой сестрой, а если общались, то конфликтовали. Она была старше меня на целый год, и пыталась командовать. Мне это не нравилось. Но я помогал пасти скотину, дед будил меня утром, кормил вчерашней едой, давал с собой что-то, и я уходил к пастуху, что с рассвета был в поле. Там мы и пропадали до самого вечера.

Один раз она подошла ко мне. Задумчивая была, не похожая на себя. «Липа рядом с домом зацвела. Я слышала, что ночами запах намного вкуснее, чем днём. Давай сбежим и посидим у дерева?». Так она быстро, сбивчиво это сказала, чуть покраснев, что я не раздумывая даже – согласился. Мы оставили открытым окно в большой комнате, решили дождаться, когда дед заснёт, а самим потихоньку вылезти из окна, чтобы его не разбудить, а потом вернуться обратно таким же образом.

Спать легли в одежде. Дед не заметил, или ничего не сказал, ему всегда было всё равно, в чем мы ходим. Я нервничал, возился по своей раскладушке, сходил в туалет несколько раз, пока был включен телевизор, этим жутко разозлил деда. Но тот быстро и крепко, с храпом заснул. Когда он отвернулся к стенке, мы, стараясь идти по краю комнаты, чтобы половицы не скрипнули, выбрались через окно на улицу. Прикрыв ставни, и притащив к окну деревянный чурбан, чтобы потом можно было залезть обратно, мы побежали на дальний край огромного дедового огорода, где росла огромная старая липа.

Там, от нервного напряжения, что держало нас весь вечер, мы расхохотались, сев прямо под деревом.

– А давай на дерево залезем? – Она смотрела прямо в глаза, так просто это было сейчас ночью делать всё, что захочется.

– Давай, правда не видно ничего.

– Давай попробуем – И она тихо и счастливо рассмеялась.

Дерево было старым, бугристым, было не сложно забраться на низко оттопыренную толстую ветку. Сидеть было не очень удобно, но это было настоящее счастье.

– Сбежали. – Прошептал я ей прямо в ухо. Конечно, дед нас не услышит, но всё равно было ощущение, что нельзя громко, иначе этот самый счастливый момент убежит, улетит, сдуется, и не вернется больше никогда.

Она, тихонечко засмеявшись, наклонилась головой вбок, и потерлась ухом о мое плечо.

– Щекотно!

Липа буквально выделяла что-то медовое, этот запах обволакивал пузырем, и не выпускал из себя. Мы там просидели, наверное, целый час, плечом к плечу, глядя в чернильную темноту, замолкая, если слышали, что где-то хрустнула ветка, и долго выжидали, молча, напряженно вслушиваясь в это бесконечное пространство темноты. Хотя слышно было в основном только наше учащенное дыхание. А когда, пошатнувшись, она чуть не упала, и я обхватил её, отклоняясь назад, чтобы тоже не свалиться с ветки, она прижалась ко мне, и попросила не отпускать, потому что ей было слышно, как бьется мое сердце. И мое сердце застучало чаще.