Из записок следователя

Что было в это время в душе Щукинского? Не знаю, но только наружно он был удивительно спокоен, мне казалось, что порой по его плотно сжатым губам пробегала вызывающе-презрительная улыбка, как будто говорил он той улыбкой кому-то: «Ну что ж? Карай меня, если можешь!»

Прошло несколько минут, Щукинский держал руку над самой раной, алая кровь не выступала из нее, подозреваемый не был изобличен Божьим судом.

– Довольно или еще прикажете продолжать? – резко прервал Щукинский гробовое молчание.

– Довольно.

Толпа заколыхалась, она была недовольна: в ожиданиях ошиблась.

– Итак, суд Божий меня оправдывает. Выше его, как говорят, нет ничего на свете, стало быть, я могу быть свободным?

– Нет, Щукинский, суд Божий не изобличил вас, но в душе своей я твердо убежден, что вы, вы – убийца Носова, – сказал полицейский чиновник.

– Ну, еще вашего убеждения недостаточно, чтобы быть заподозренным, факты требуются, а факт налицо: суд Божий, меня оправдавший.

У трупа стояла молодая женщина, вдова убитого.

– Вспомните, Щукинский, что мы вас у себя принимали, – сказала она, рыдая.

Щукинский, сняв перчатку, стал разглаживать усы.

– Мне кажется, что я настолько порядочен, что могу быть принят в каждом доме. Что же это за особенная честь у вас-то быть? Да и, наконец, к чему это ведет?

– И вы не пожалели его?

– А-а! И вы туда же. Увещевать меня хотите? Смотрите, это довольно трудновато. Во всяком случае я не буду настолько любезен, чтобы из угождения вам принять на себя преступление.

– Вы его убили! Вы!

Щукинский отвернулся от рыдающей женщины.

– Однако ж, господин частный пристав, пора прекратить все эти сцены; ведь это не на театральных подмостках. Если вы меня подозреваете серьезно, в таком случае производите формальное следствие, если нет, отпустите меня. Эффектов довольно. Вы привели человека как убийцу; перед целой толпой заставили его класть руку на труп, ждали суда Божия, не подумав, что этот человек может быть и невинным, что своими действами вы бесчестите его, что даже, формально оправданный, он загрязнен в глазах общества. Так не делают. Или вы думаете, что со мной, как с острожным, церемониться не следует?

Такие речи, как видно, были не по нутру полицейскому чиновнику.

– Ну, довольно, если я привел вас сюда, так имел на это право. Отведите господина Щукинского в полицию; я сейчас приеду туда.

– Я готов, мне не впервые по мытарствам путешествовать: мало жил, да много видел.

Огромная толпа народа сопровождала Щукинского вплоть до полиции; в ней по-прежнему слышались проклятия и ругательства, но по-прежнему Щукинский был хладнокровен и только изредка судорожно крутил свои маленькие усики да хмурил тонкие брови.

А инстинкт толпы едва ли обманул ее на этот раз, дело было до крайности подозрительное. У Носова жила в горничных любовница Щукинского. Я ее потом видел. Когда Щукинского посадили во второй раз в острог, по убийству Носова, так она лежала в больнице.

Стеша была хорошенькая девушка, лет двадцати двух. Бог знает, желал ли Носов отбить Стешу у Щукинского, да та не соглашалась оставить своего любовника, или вследствие каких-нибудь домашних дрязг, только Носов раз прибил Стешу. Та передала об этом Щукинскому…

Прошло недели полторы со времени этой истории; Носов забыл о ней, а Стеша по-прежнему оставалась у него горничной, Щукинский же по-прежнему навещал ее. Однажды Носов сидел у себя в лавке, в которой, кроме его да приказчика, мальчика лет двенадцати, больше никого не было. В лавку взошел Щукинский и поговорил о чем-то очень тихо с Носовым. После этого они оба неизвестно куда ушли; Носов сказал мальчику, что он возвратится часа через три.

Что говорил Щукинский Носову, осталось тайной. Больше Носов домой не возвращался; через три дня найден его труп.

Что происходило в сосновом бору, знает только он, но молчит на людские спросы.

Напрасно рыдаючи припадала молодая вдова на мураву, по которой, дымясь, струилась мужнина кровь, рыданьям ее не было ответа, голубое небо так же роскошно, бесстрастно смотрело на нее, как в тот самый час, когда над погибшим мужем разыгрывался последний акт драмы.

Щукинского видели вместе с Носовым, по выходе их из лавки, на двух-трех разных пунктах города. Это была сильнейшая (в начале следствия) против него улика.

Но Щукинский был умен, он знал, где можно и где нельзя было запереться.

– Ведь вы вызвали Носова из лавки?

– Я от этого не отказываюсь, – отвечал Щукинский.

– Зачем вы это сделали?

– Мне попался на улице совершенно незнакомый человек (впрочем, в лицо я его узнал бы и теперь) и спросил меня: «не знаю ли я Носова?», я отвечал утвердительно; тогда этот человек попросил меня вызвать Носова из лавки, что я и исполнил, не думая, что такая жалкая услуга повлечет за собой подобные последствия.

– Но это пустая отговорка. Все заподозренные ссылаются на неизвестных людей. Общие фразы.

– Очень жалею, что для доставления вам удовольствия не могу приискать другой, более исключительной причины. Это будет в ущерб правде, а в правде-то и заключается мое оправдание.

– Вызвавши Носова из лавки, вы тотчас отстали от него?