Из записок следователя

Один вопрос между прочим оставался нерешенным: при дележе на долю Воротилову, насколько можно было догадаться, досталось по крайней мере тысяч десять рублей серебром, при поимке же оказалось в наличности всего несколько сот: спрашивается, куда же девались остальные деньги (помимо отданных куриному барину и Навожину) в такой короткий срок?

Отвечал на это Воротилов:

– Куда? Знамо куда таковские деньги идут. Поди да спроси по Волге, чуть ли не от Хвалыня самого, какую гульбу задавал Воротилов Федор. Куда ни приду, вся деревня лоском ложится: по имени и отчеству величают, песни орут, что бабы, что мужики все пьяны. Пришел я в Юрасово: сад-де фруктовый снять желаю. Ладно, снял, задатку пятьдесят целкачей вынул… И уж что твой кабак стал эвтот самый сад; прута живого в нем не осталось – всякий к тебе в гости валит, а ты кажному рад. Одного рому то ведро, то два, а то и больше на день выходило, водкой хошь мойся, запрету не было.

Воротилов не хвастался: веселье шло по всему Поволжью, где только ни пролегал его путь. В местностях более продолжительных остановок Воротилов был известен под названием «Садовод-Гуляй». Догадывался ли кто из поволжан, что за человек был «Садовод-Гуляй», откуда взялось богатство у него – неизвестно, только каждый встречный и поперечный старался понагреть около него руки: пили вместе, брали без отдачи в заем, при случае, кому вздумается, воровали. Разгул воротиловский, как вы могли видеть, воплотился в самой безобразной форме. К пьянству Воротилов прибавлял дебош, сносил целые хаты, мешавшие его ходу, на бабах и девках в телеге по деревне разъезжал… Но о другой форме кутежа не могло быть и речи: не надо забывать, что это гулял упившийся местью и богатством, из железных тисков вырвавшийся фабричный рабочий.

Не без удовольствия передавая о разгуле своем, раз прибавил Воротилов:

– Погулял же я на чижовские денежки! Кабы знал Финоген Петрович, для кого бережет свою казну, не стал бы, чай, сдыхать над ней… Оттого ему, старому, и спасибо, что не задаром, по крайности, в каторгу идти.

Из неподатливых

Щукинский был невысокого роста, с красивым, чрезвычайно подвижным лицом. Глаза были очень хороши у Щукинского: умные, смелые, взглянув в которые сразу поймешь, что этот человек никому и никогда спуску не давал, что на ногу наступить ему опасно. Лоб у Щукинского гладкий, открытый: мозговой лоб. Вообще все черты лица далеко не из дюжинных. Щукинскому не больше двадцати восьми-девяти лет.

Щукинский слушал лекции в университете; он попал в храм науки в самое печальный, темный период университетской жизни, когда формалисты и педагоги блистательно завершали начатое дело, когда вся университетская деятельность могла измеряться только скандалами, оргиями и даром погибавшими молодыми силами. Попавшись в уличной истории с полицией, Щукинский был изгнан из университета, возвратился на родину и поступил на службу. Служебная карьера Щукинского продолжалась тоже недолго; он не мог выдержать бесцеремонного обращения «власть имеющих», сгрубил в чем-то начальству и был уволен.

В первый раз Щукинский попался в острог по подозрению в поджогах. Надо вам заметить, что Щукинский был постоянно на дурном счету у местной полиции; причина тому заключалась в том, что Щукинский с какой-то особенной любовью, с азартом занимался изучением права и быта полицейских чинов, начиная от будочника до полицмейстера, и заполучив какой-нибудь скандалезный факт их деятельности, доводил о чем до сведения почтеннейшей публики. Острый, как бритва, язык Щукинского был постоянным бельмом на полицейском глазу.

В городе начались пожары, неизвестно, были то поджоги или случайное сцепление обстоятельств, только каждый день, в продолжении полуторы недели, город горел в двух, трех местах. Ввиду серьезной опасности, зловещего ропота народа и нахлобучек начальства, полиция потеряла голову, металась из стороны в сторону, хватала встречного и поперечного и еще более усиливала общее беспокойство и неурядицу. Над Щукинским, как над человеком «права беспокойного и притом не имеющим определенных занятий», почти над первым обрушилась полицейская деятельность: он был заарестован и без всяких доказательств в его виновности отправлен в острог.

Несмотря на все протесты, просьбы Щукинского, его держали в остроге года три. Не надо долго распространяться, сколько в эти годы унижения, неволи и страданий в душе Щукинского, скопилось ненависти и злобы к виновникам заключения.

Дело Щукинского приближалось к концу; как ни в чем не виновный, он подлежал освобождению.

В это время назначили в губернию нового администратора; как человек, считающий благолепие выше всего, новый администратор все свои способности и труды устремил на устройство театра и бульвара.