Из записок следователя

Начальнические заботы увенчались успехом: бульвар был открыт, и с открытием его вся губернская публика, чтобы показать, как умеет пользоваться начальническими заботами, бросилась в променады. С утра до поздней ночи бульвар зрел на себе весь городской букет. К числу самых неутомимых утаптывателей его принадлежал полицеймейстер со своей семьей.

Говорю, в это время дело Щукинского приближалось к концу; надо же было ему не выдержать и выпустить из острожных стен ядовитую эпиграмму на сквер и на променадствующих. Городишка до дна своей тины возмутился эмиграммой; пошла такая кутерьма, что упаси Боже, целый месяц только и было речи, что о стихах.

«Кто дерзкий осмелился нарушить мой покой?» – вопрошала тина и скрежетала зубами. Все мелкие, гадкие страстишки всплыли наружу, пошли дознания, розыски.

Шила в мешке не утаишь; не утаилось и имя автора стихов; после всех розысков голоса тины слились воедино и общим хором автором сатиры назвали Щукинского.

Самая тяжеловесная часть сатиры пришлась на долю полицейместера, его семьи и вообще полиции, а потому больше всех взбешенным сатирой оказался полицейместер; одного намека на стихи было достаточно, чтобы довести его до пены у рта, до бешенства. Злоба полицейместера к виновнику ненавистной сатиры не осталась, конечно, в области беспечального созерцания, но перешла на более действительную почву: гадить врагу так, чтобы тот помнил, с кем имеет дело, с кем осмелился разговоры вести.

При существующих порядках под рукой полицейместера есть много средств, чтобы до конца отравить и без того уже отравленную жизнь острожного; полицеймейстер непосредственный начальник острога; острожным жалобам дают ход с большой осторожностью, и почти всегда в проигрыше остаются жалующиеся. От полицеймейстера дана была острожному смотрителю подробная инструкция, каким образом, не давая отдыха, преследовать Щукинского. Смотритель, конечно, исполнил волю начальства: всевозможные придирки, мелкие и крупные дрязги, преследования посыпались на голову Щукинского. Щукинский очень хорошо знал, где скрывается источник всех этих мерзостей; жаль только, что полицеймейстер не знал, что вести игру с личностями, подобными Щукинскому, не совсем безопасно.

Однажды к губернаторскому дому вихрем пронеслась пара полицеймейстерских вяток. На дрожках сидел полицеймейстер, закрыв лицо воротником шинели. Скинув шинель в передней, полицеймейстер бегом вбежал в приемную и только остановился здесь. Дежурный квартальный, взглянув на начальническое лицо, на своем собственном изобразил ужас и удивление. Да и немудрено было:

физиономия полицеймейстера была страшно обезображена: за сине-багровым пятном не видно было глаза; щека пополнела втрое.

Полицеймейстера позвали к губернатору, и этот, увидав метаморфозу, пришел в такое же удивление, как и квартальный.

– Что с вами?

– Оскорблен, ваше превосходительство. Защитите.

– Кем? За что?

– Арестантом Щукинским.

– За что же?

– Не могу знать.

– Да не был ли он сердит на вас?

– За что ему на меня сердиться. Другой отец для детей того не делает, что я делаю, в каждую нужду их вхожу.

В этом тоне долго распространялся полицеймейстер.

Дело, имевшее в результате столь печальные последствия для физиономии полицеймейстера, было очень коротко.

Полицеймейстер приехал в острог для обычного осмотра его и вошел в камеру, где содержался Щукинский. Щукинский приблизился к нему.

– Господин полицеймейстер! – сказал Щукинский несколько изменившимся голосом. – Позвольте наконец мне спросить вас, как человек человека, а не как острожный полицейместера: скоро ли кончатся ваши преследования?

Перед полицеймейстером стоял враг, которого он ненавидел всеми силами своей души; враг этот принадлежал к числу острожных, то есть к числу людей, над которыми полицеймейстер привык безапелляционно властвовать; сцена происходила в присутствии зрителей, которым следовало показать себя. Понятно, при таких условиях, сколько бешенства закипело в груди полицеймейстера; отуманенный этим бешенством, он не заметил ни особенности в вибрации голоса Щукинского, ни судорожно сжатых губ, ни зловещего блеска глаз. Острожные были догадливые, все они притаили дыханье, в голове каждого мелькнул вопрос: «Что-то будет? А будет что-то?»

– Мальчишка! Смеешь ты со мной говорить так!

– Господин полицеймейстер! Не горячитесь, а отвечайте на мой вопрос: будет ли конец вашим преследованиям? – точно рубя каждое слово, переспросил Щукинский.

– Негодяй! Ты забыл, кто я!

– Нет. Помню. Ты!..

По всей вероятности, в этот момент и в голове полицеймейстера мелькнул вопрос: «Ах, никак через край хватил!», потому что лицо у Щукинского сделалось очень страшным; да уж поздно было. Щукинский не договорил своей мысли…

– Трах! – раздалась пощечина.

Щукинский нервно, лихорадочно засмеялся над посрамленным врагом.

– Знай же теперь, кто ты!