Из записок следователя

В конце концов Навожина должна была сознаться, что она и крест золотой от Воротилова получила, и соседке им хвалилась, и в баню входила, когда были в ней Воротилов с вотчимом, только прибавила: не заметила, были ли на полке в это время деньги и вообще никаких денег она не видала и о них слыхом не слыхала.

Воротилов только с сожалением улыбался на отреканья Навожиной.

– Прямая ты баба, волос-то у тебя только длинен, – сказал Озорков. – Хоть бы путем врала ты, а то сама понять не можешь, что болтаешь… Ты мне вот что скажи: от зеленого сундука-то у кого ключ бывает?

– Известно, у меня.

– А куда мы деньги-то схоронили, как к вам в гости приехали?

По-прежнему только плачем отвечала Навожина.

– То-то и оно… Говорить-то тебе на мои слова нечего. Чай, ты же деньги-то у Харлампия приняла да в сундук спрятала, спросимши, отколь мы их взяли. Еще тут-то Харлампий сказал, не суй свой язык куда не спрашивают, а вечером, как зеньки-то свои винищем налил, так сам же все выложил: мы-де купцов богатых, Чижовых, на тот свет спровадили.

Опять слезы и слезы…

Говорю, Навожина была самым жалким, самым беззащитным лицом при следствии.

Пришла очередь Навожина.

Принимая участие в преступлении Малышева и Воротилова, Навожин действовал под влиянием двух причин: с одной стороны, ему грозила рекрутчина, с другой – задаром, то есть не употребляя труда, он приобретал дом и из пролетария-мещанина превращался в собственника. Но и Навожин, по-видимому, уже более опытный, чем жена его, не сделал ни шага, чтобы, пользуясь плодами преступления, выгородить себя от последствий. Было бы опять идеализацией, если бы мы сказали, что Навожин действовал таким образом вследствие тяготы над собой преступления, вследствие того, что деньги крови жгли ему руки: напротив, равнодушие к своей судьбе, нам кажется, крылось в тех же причинах, которые заставили Навожина так охотно согласиться на участие в преступлении Малышева и Воротилова.

При следствии, когда опасность была слишком близка, слишком рельефно выступала вперед, Навожин струсил. Человек, по-видимому, твердо решившийся на самоубийство, иногда отнимает от лба дуло пистолета: прежняя жизнь горька, а острожная еще хуже. Навожин предварительным поведением своим: покупкой дома, наймом рекрута, болтовней, дал против себя при следствии очень сильное орудие: он загородил себе путь к спасению, как и жена. Навожин думал выиграть ложью, но и эта сшитая на живую нитку ложь, обращалась тотчас же против него. Свои показания Навожин начинал сперва бойко, потом, дойдя до какой-нибудь положительной, режущей глаза нелепицы, разом останавливался, изменялся в лице, разводил руками и болтал, заикаясь, детски-несвязную чепуху: совсем, значит, потерялся человек. Навожин выдумывал сначала различные способы, посредством которых он приобрел деньги, но в конце концов сознался, что получил их от Малышева. Это был первый результат его неудачной защиты.

В приеме денег от Воротилова Навожин сначала положительно отказался, надо было и им дать очные ставки. Встретившись с Навожиным лицом к лицу, Воротилов не удержался от напоминанья его угроз.

– Вот, Иван Ильич, ты все в суд-то собирался меня тащить, я и без тебя попался, ан и ты не уберегся.

– Из-за вас, каторжных, муки претерпеваю.

– Может, из-за нас, а может, боком и из-за себя: любы и тебе были денежки.

– Какие у тебя, мужика, деньги, отродясь ты их и не видывал.

– Знамо, деньги-то не мои, торговлей не занимался. Чижовские, сказывают, они были, только брал-то ты из моих рук.

– Что ты, пустой человек, городишь!

– Я-то пущай пустой, да и ты ведь не из аховских. Нешто, разбогатемши на каторжные деньги, ума-то прибавилось. Ну, ты с ним и живи. Только ты мне вот на это ответ дай: не давал я тебе чижовских денег?

– Сказано, не давал.

– А если я те свидетеля приведу?

Навожин молчал.

– Что, видно, парень, язык-то прикусил? То-то ушлый… Так хошь свидетеля представлю?

Изменясь в лице, Навожин бормотал что-то.

– Чай, плотник-то Микита живой человек, своими глазоньками он видел, как я те сторублевую…

Навожин не дал Воротилову окончить обличенье: бледный, с посиневшими губами, он бросился к обличителю и схватил его за горло. Никто не мог ни предвидеть, ни предупредить подобного исхода.

– Черт! Окаянный! – пронзительно диким голосом закричал Навожин, сжимая горло Воротилова.

В этой вспышке исчерпался весь запас сил Навожина, сказалось все его чувство самосохранения. Прошло несколько мгновений, как, упав на колени, Навожин признавался, что брал деньги и у Малышева, и у Воротилова, что знал об убийстве ими Чижовых, и что если не донес об этом, то только под смертными угрозами убийц.

Воротилов, нисколько не потерявшийся от внезапного нападения Навожина, молча слушал его исповедь, и только когда дело дошло до угроз, сказал:

– Ишь ты! Стоит обе-то руки марать.

Не так вел себя при следствии куриный барин.