Из записок следователя

Навожина была тип обыденной, начинающей заплывать жиром мещанки; она приняла участие в последствиях преступления, во-первых, невольно, потому что главным действующим лицом являлся человек более или менее ей близкий, муж ее матери, а во-вторых, главное, потому что положительно не понимала ни ответственности, ждущей ее, ни предосудительности своего поведения. К совершившемуся факту она относилась совершенно бессознательно: если в ней и действовали какие-нибудь внутренние пружины, то, скорее всего, на первом плане стояло простое любопытство. Положение Навожиной нельзя было одраматизировать даже весьма понятной для каждого борьбой между чувством к Малышеву и опасностью (о других причинах и побуждениях мы даже и не упоминаем), собственно, для нее предстоящей; прежде чем присоединиться к Малышеву и Озоркову, она не испытала на себе никаких симптомов внутренней работы. Драматизм подобных личностей, как Навожина, втиснутых в дела, выходящие из уровня обыкновенных, заключается прежде всего в тупости: они плывут по течению, не зная сами, куда приведет оно их, не стараясь ни задерживать его, ни способствовать ему. Лишенные возможности отдавать себе отчет в буднично-мелких явлениях, из которых слагается их жизнь, Навожины точно так же безучастно и безотчетно относятся к явлениям, носящим другой характер; вопрос: «что делать?» как проявление самостоятельности, оценки, для них не существует. Нравственных начал, которые служили бы исходной точкой для дальнейших действий, Навожины не имеют, или, лучше сказать, их нравственные начала представляют какую-то странную, безочертательную массу: к злу и добру они относятся равно апатично, равно нерасчетливо. Строго смотреть на действия Навожиных, как бы по-видимому ни были возмутительны эти действия, положительно невозможно: их оправдание в полной, окончательной безличности характера; слова «преступление», «злодеяние», столь обычные в уголовном кодексе, не вяжутся с Навожиными; Навожины только индифферентные зрители «преступления», «злодеяния», не придающие ему никаких красок, ни черных, ни светлых, не препятствующие и не способствующие преступлению. У Навожиных все делается «с глупу».

Страх последствий от косвенного участия в преступлении Воротилова и Малышева обнаружился в Навожиной тогда, когда ее уже «приобщили» к делу. Во все время производства следствия Навожина была самое жалкое, беззащитное существо; ее и без того небогатый запас мыслительных способностей утратился окончательно; она не была в состоянии ни сознаться, ни защитить себя, она только путала, сбивала себя на каждом шагу; ложь ее показаний была так нехитро скомбинирована, что разбивалась при первом к ней прикосновении. Спрошенная о Малышеве и о Воротилове, прежде чем произнесено было слово о их преступлении, она отреклась не только от знакомства со вторым, но даже от знакомства с первым; когда же ей сказали, что не могла же она не знать мужа своей матери, она залилась слезами и взяла назад свое отречение, как относительно Малышева, так и относительно Воротилова. Та же история повторилась и о времени последнего свидания Навожиной с Воротиловым и Малышевым; Навожина показала, что она видела убийц Чижова в последний раз года два тому назад. Конечно, не требовалось никаких усилий, чтобы сбить Навожину и с этого пункта. От присутствия при дележе денег, от знания убийства Чижовых Навожина отказалась под страшными клятвами; спутываемая же и здесь на каждом шагу своими противоречиями, Навожина покончила тем, что она слова не скажет, покуда не будет присутствовать при ее спросе муж.

– Да что вы ко мне, глупой бабе, пристали? – плача, говорила Навожина. – Никаких делов я ваших не знаю, мужиков о них спрашивайте, не шла я с ними на убивство. С толку меня горькую совсем сбили. Мало ли что они там наделали, стало за них мне в ответ идти, что ли? Единого слова не услышите от меня вы, поколь Ивана Ильича (мужа) со мной не будет.

Навожиной и Воротилову дали очные ставки; при живом свидетеле она еще больше растерялась.

Спрашивал ее Воротилов:

– Так ты, Анна Михайловна, толкуешь, что тебя и во духах-то не было, как мы с Харлампием в бане у вас промеж себя чижовские деньги делили?

– Известно… я… ты… клевету несешь, лихой ты человек.

– А дай-ка я тебя хоть об этом спрошу: отколь ты крест золотой взяла, что на Илюшу свово надела?

Навожина молчала и плакала.

– Видно, забыла? Так я те скажу: в баню ты пришла, спервоначала мы деньги считали при тебе, а после того за белендрясы чижовские принялись. Я, взямши один крест, да тебе подарил. Так ли дело-то было?

Навожина продолжала утирать рукавом слезы и молчала.

– И это, видно, клевета моя. Ну так я те и слово-то примоню, что в те поры говорил. Я те сказал: «Хоша ты в кумовья меня не звала, однако я твоей обиды не памятствую, неси ты Илюшу своего сюда». Ты пошла да принесла его, я и крест надел. Как у вас там соседку-то зовут: Гусиха, что ль? При мне, чай, ей ты хвалилась, что какой-такой я тебе крест хороший для Илюши подарил.