Из записок следователя

– Да ведь что же, Федор Дмитрич, вольно ко мне привязываться. Я знать ничего не знаю, а меня на допрос ведут. Кажного человека оклеветать можно, пожалуй скажут, что я и церковь ломал.

– Невиновного тебя оклеветать кто захочет? Коли невинен, так и останешься им. А только все ж я тебе скажу: не добро, парень, не добро! Человек ты молодой, работы разве честной у тебя нет? Али по судам лучше таскаться? Всплачешься, да поздно будет.

Опять начался опрос.

– Так не был ты вчера на базаре?

– Сказано, не был.

– Ну, а если тебя там другие видели?

– Мало ли чего вам на меня наговорят: у меня недругов здесь много, каждый норовит тебе неприятность какую сделать, потому не их я совсем человек. Коли б я мужик был, так стояли б они за меня. А то что им? Убивство на меня, пожалуй, нанесут, крест скажут целуй.

Я уже раз заявил, что русский человек плохо себя вообще держит (хотя есть, конечно, и блестящие исключения) при допросах: сноровки в нем нет, хитрости мало: заладит себе одно, да и валяет; не видит, что прямо в яму лезет, обойти ее не умеет, к обстоятельствам подделаться не может, чтоб так выходило, что и виноват, да не виноват. Заперся да и баста! Солгать-то он солжет, только не тонким манером, больше все на широкую ногу. Для него ничего не значат противоречащие, уличающие его факты; он не хочет или не умеет к ним подлаживаться, хоть в этом подлаживании заключается все его спасение (от которого, конечно, он не прочь). Люди, только служившие по писарской части да в острогах побывавшие, науку прошедшие, мастера на ответы: их на треногой кобыле не объедешь, за себя постоят.

Жилин тоже не имел способности подлаживаться, пользоваться в свою же пользу обстоятельствами, его уличающими; он дело повел напрямик, лгал бессовестно, и к явному вреду своему. Скажи он просто, что был на базаре, что виделся с тем-то и тем-то, тогда, пожалуй, закравшееся мимолетное подозрение могло бы уничтожиться само собой, как не имевшее достаточного основания. Жилин действовал иначе и тем давал повод к усилению подозрения.

– А ты знаешь Степана Андреева Дятлова?

Жилина несколько покоробило; он пристально посмотрел на меня и потом опустил глаза. Последовала пауза.

– Какого Дятлова?

– А что сбитнем-то торгует на площади.

Опять молчание.

– Пивал я у него сбитень. Чай, на базар тоже ходишь: он из нашинских. Допрежь того он рыбачеством занимался, так я в батраках у него жил. А впрочем какое знакомство? Выпил сбитню, отдал деньги, да и прочь пошел.

– А в кабаке был с ним за последнее время?

– Разве мало с кем в кабаке бываешь? Может, и с Дятловым бывал, а может, и не бывал. Не припомнишь. В кабаке компанство большое: кто поднесет тебе, тот и кум значит. Нам ведь в зачастую там бывать-то.

– На какие же деньги ты часто бываешь там?

– На какие? Заложил чуйку[19] – вот и пьешь целую неделю. А то выработаешь. Чай, тоже не в белоручках сидишь, работой занимаешься.

Жилин запирался даже в пустых, по-видимому, ничего не говорящих против него обстоятельствах, а между тем из отрывочных фраз, из постановки дела, из некоторых свидетельских показаний все больше и больше уяснялось, что не чист он по Анкудимовым пчелам. Надо было только ковать железо, пока горячо. Не дав до времени дойти известию о спросе Жилина до сбитенщика, я тотчас же отправился к последнему на квартиру. Дятлов был дома; он заметно оробел, увидавши меня, жена его побледнела, в угол прижалась: видно было, что дух захватило у них. Вообще я советую следователям крепкими нервами запастись: во многих драмах участником приходится быть; людские страдания воочию, как они есть на самом деле, пред тобой проходят. Часто приходится такие вздохи, такие судорожно подавленные стоны слышать, что кровью сердце обливается, нестерпимо-больно сожмется оно: здесь нагота жизни, не театральные подмостки с заранее заученными фразами и позами. Большие куши на карту ставятся, с замиранием, с трепетом следиiь за игрой.

– Что, Дятлов, ты часто видишься с Жилиным? – спросил я прямо сбитенщика.

Дятлов стал тяжело дышать, в горле пересохло. Целую речь он не мог говорить, отрывочные фразы с трудом выходили. А ведь, кажется, и не мудреный вопрос был задан. Да беда была близка.

– С Жилиным-то? Вижусь… с неделю назад в «Разуваеве» сидели. Он такой… пить любит. Делов у меня нет с ним. Вот-те Христос! Через малых детей клятву дам. Жену спросите. Она у меня тихая. Ее все знают. В барских домах жила.

Бедную женщину как в лихорадке трясло; боязливо прижавшись в угол, она смотрела на меня; и без того большие глаза ее сделались еще больше, губы посинели. Она переживала тяжелые минуты. Невзгода за порог переступила и прямо в лицо ей смотрела.

– Я к тебе, Дятлов, приехал с обыском. Бери ключи и пойдем вместе смотреть твои подвалы: я подозренье имею, что у тебя краденый мед скрывается. Идем же!

Слова мои как громом поразили Дятлова, он с места не сдвигался.

– Ваша светлость… Ваша милость… у меня нет, оклеветали напрасно, и ключей нет… затерял. Ваша светлость… все ложно на меня.