Из записок следователя

В Хвостихе прежде фабрики не было, крестьяне частью пахали землю, частью расходились на заработки по соседним местностям и преимущественно на две татарские фабрики, содержимые вольнонаемным трудом. Владелец Хвостихи в видах увеличения доходов с имения выстроил фабрику и передал ее Чижову. Первым делом Чижов возвратил в имение всех оброчных, в числе которых находился и Воротилов, бывший до того ткачом на суконной фабрике татарина Бабаева. Бабаевская фабрика той местности, о которой идет речь, известная отличным устройством и довольством рабочих, вследствие чего на ней предложение рабочей силы всегда превышает спрос, что однако ж ни разу не дало повод Бабаеву понизить заработную плату. Понятно, как резок должен был показаться Воротилову переход от вольного житья на бабаевской фабрике к каторжному на чижовской. Чижов не принял этого в расчет, напротив, на всех фабричных, работавших у Бабаева, как наиболее искусных, он налег даже сильнее, чем на прочих. Взявши огромную поставку сукна, Чижов ввел такое урочное положение, что дневной работы человека, вознаграждаемой бедной «месчиной» и копейками, не хватавшими на рубище, с лихвой бы стало на пару здоровенных ломовых лошадей. Отсюда прямым последствием явилось, с одной стороны, воровство, забитость, грубость, страшное истощение, пьянство (когда представлялась возможность стащить что-нибудь с фабрики), попытка преступлением избавиться от тяжелой жизни; с другой – известного рода внушения, делавшие положение дел с каждым днем невыносимее. Больше других и постоянно грубиянил Чижову и поставленным от него начальственным лицам Воротилов, больше других на его долю приходилось и внушений. Чижов в этом случае действовал под влиянием двух сил: во-первых – из чисто экономического расчета, Воротилов имел, что называется, «золотые руки», и Чижову, как капиталисту, хотелось приурочить к себе эти неподатливые руки, сделать из них неустанно работающую машину, отделить их от общего проявления жизни, во-вторых, из нравственного, или точнее, глубоко безнравственного побуждения: Чижову хотелось сломить Воротилова, как личность, выходящую из уровня забитых фабричных, как представителя недовольства и ропота. Неподатливо смелая фигура Воротилова колола глаза старого «кулака»; воротиловские вольные речи выводили из терпения арендатора. Почти с первого дня Чижов и Воротилов возненавидели друг друга, стали готовиться к упорной борьбе, и я уверен, что если бы эта борьба окончилась скорым и полным торжеством Чижова, то она доставила бы ему меньшую радость, чем можно предполагать с первого взгляда. Господство над пассивной покорностью, как всякое однообразие, недоедливо; слаще встречать в забитой среде явление протестующее: тогда есть по крайней мере с кем бороться, есть возможность сознавать и радоваться, что вот-де какой я могучий человек, хоть и выходят супротив меня, а все я оказываюсь силой, все в конце концов ломлю врагов моих. Это своего рода жизненный импульс для деспотических натур. Под действием подобного импульса Чижов в толпе фабричных рабочих почти невольно первого всегда отыскивал Воротилова и, не найдя его на месте, под влиянием злой радости, что снова можно придраться, злобствовать над человеком, забывал свой скряжнический расчет – потерю рабочего дня.

Мы пропускаем здесь тот длинный ряд мелких и крупных угнетений и придирок к Воротилову, в которых сосредоточенно-неугомонно сказывалась деспотически-скаредная душа Чижова и под влиянием которых ненависть все глубже и глубже пускала корни в сердце Воротилова, скажем только одно – поле битвы на первый раз осталось за торгашом-арендатором. Воротилов, после четырех лет жизни в Хвостихе, бежал. Вследствие каких причин он прежде воздерживался от этого характерного проявления народного протеста?

«Чай, тоже живой я человек, жена есть, дети», – коротко ответил Воротилов на этот вопрос.

В бегах находился Воротилов года полтора, затем был пойман и засажен в острог, в остроге «опознан» своим же односельцем и выдан. Навели справки, показание односельца оказалось справедливым, и Воротилова препроводили в место жительства, к другу и приятелю первогильдейскому купцу Феногену Петровичу Чижову.