Из меди и перьев

Пока все было тихо-спокойно, время с деньгами застыло бы на эту пару месяцев, если бы не одно «но». Если бы не ребенок. Иногда она смотрелась в одной сорочке на себя в зеркало, критически поджимала губы, но никаких видимых признаков ожидания ребенка она не наблюдала. Она до сих пор не пришла к единому выводу, как ей поступить. Признаться, она и понятия не имела о том, как должна протекать беременность, если не считать того факта, что через несколько месяцев она перестанет пролезать в ворота собственного дома. И не только в ворота. Она с грустью уставилась на рулон ткани и поняла, что шить ей вскоре придется не мало, чтоб было в чем выйти из комнаты. Зато все сейчас предельно просто, думала она, пока сооружала у себя на голове подобие прически – руки ее наконец научились. Так вот, тут два пути. Либо их план с Микаэлем чудом удается, и она получает корабль – тогда ближайшие лет семь-десять можно не волноваться, если жить не самой знатной дворянкой, а горожанкой среднего достатка. Если все пойдет прахом, то она продаст свой жемчуг и того ей хватит года на два, если еще слегка сократить прислугу – все же расходы на ребенка возьмут свое. Мысли же о позоре уже не приходили ей в голову. Она живет, как нищенка и отребье, слухи о ней знает каждый мальчуган из Исолта – ребенок вне брака и без отца будет лишь логичным тому довершением, не более. Был еще третий путь, который не позволила ей так называемая Кая-Марта и который и саму ее пугал до дрожи. Спорынья или что-то похожее. Она провела ладонью по пока еще плоскому животу и вздрогнула. Смерть будет маячить за ее плечом, если она выберет этот путь, а умирать ей пока не хотелось. Ее жизнь – не дешевая трагедия, которую ставят кукольники в балаганах на ярмарке, такой радости она им не доставит.

Ребенок… У нее будет ребенок. Хорошо бы дочка, мелькнула шальная мысль и губы против ее воли сложились в улыбку. Что-то будет, если она его оставит, оставит младенца. Четвертый путь? Родить и оставить на ступенях монастыря – его она не рассматривала. Ее саму бросили – и она ненавидела. Родившемуся человеку из плоти и крови она такого не пожелает. Было странно сознавать одно. Люди и книги говорили, что ребенок от ненавистного мужчины никогда не пробудит чувств материнства. С Магнусом было покончено, все в прошлом и в прошлом давно, если и была между ними нежность, что-то смешно напоминавшую девическую влюбленность – так то давно прошло, аптекарь изменился, и его любовь вместо свободы лишь душила ее по ночам. Права голоса она не имела, вскоре его лишился и он – осталось между ними лишь одиночество и тоска по ушедшей ласке. «Если бы мы сбежали в самом начале, – думала Сольвег. – До Эберта, до бегства отца, до грязных слухов – у нас могло бы что-нибудь получиться. Но не теперь.» Она уже давно не чувствовала себя юной девицей, хотя к ней еще не подобрались двадцать четыре года. Скоро уж будет, через пару недель. Смешно, они с рыцарем родились в один месяц. Могли бы праздновать в один день, если бы поженились.

Прическа была готова, но на ней все еще была ночная сорочка. Можно отпороть кружева и приделать их на старое платье – скроет не отмытые пятна жира с рукавов, которые она не знает, как отстирать, хотя все руки до мозолей стерла.

Нет, она не ненавидела Магнуса. Сейчас, когда он был далеко и не рядом, когда она просыпалась в блаженном одиночестве, точно хозяйка – она не чувствовала к нему ничего, будто был он странным полузабытым сном. Оттого она и не чувствовала этой злости к ребенку, что теперь жил внутри нее. Странно, были моменты, когда она думала, что могла бы привыкнуть к ней – да, пожалуйста, пусть будет к «ней» – в конечном итоге, она ведь перестанет быть одна. Это будет глупая цель в ее жизни, как у любой толстой и глупой крестьянки, но хоть какая-то будет. Дочка… Она вспомнила, точно сквозь сон, ласковые руки матери, которая умерла, когда ей было года четыре, не больше. Грустную улыбку госпожи Гертруды, матери Эберта, когда та бывала у них в гостях вместе с мужем. Может, это именно то, чего ей нужно, кто знает. Может быть, эта по началу жуткая весть и должна примирить ее с настоящим.

Она наконец натянула свое домашнее темно-зеленое платье со слегка протертыми локтями. Те изумрудные сережки, которые Эберт видел в самом начале, уже были проданы, на них она купила новую лошадь, когда старая совсем захромала. На шее теперь висела лишь серебряная цепочка, та, для кольца сирина. Цепочку она по наущению судомойки оттерла содой, та теперь заблестела, как и должна. Кольцо же она положила в глубокий и плотный карман – оттуда оно никуда не денется. Жаль, что нельзя носить на пальце. Одна жалкая серебряная цепочка на шее. В ней проснулось забытое желание повесить на себя как можно больше украшений и блестеть, точно майский шест на празднике – она всегда любила и серебро, и золото, и каменья. Теперь все это осталось в прошлом, а содержимое шкатулок почти что истаяло. Если так будет дальше, в ход пойдут и они – узоры на крышках вполне хороши.