Иван Крылов

Крылов не хуже завзятых республиканцев понимал, что монархический принцип не всегда и не везде пригоден. Оно и понятно, ничего в России не изменилось со времён Пушкина, который 19 октября 1836 года писал Чаадаеву:

«…нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние».

Но жёстких и прямых претензий царям от Крылова никто и никогда не слышал. Даже в разговорах непосредственно с царской особой находил слова, к каким никак не придерёшься. Весёлое лукавство ума, как говорится, к делу не пришьёшь. Варвара Оленина вспоминала:

«Раз он шёл по Невскому, что была редкость, и встречает императора Николая I, который, увидя его издали, ему закричал: “Ба, ба, ба, Ив<ан> Андреевич, что за чудеса? – встречаю тебя на Невском. Куда идёшь?” Не помню, <куда> он шёл, только помню, что государь ему сказал: “Что же это, Крылов – мы так давно с тобою не видались”. – “Я и сам, государь, так же думаю, кажется, живём довольно близко, а не видимся”. Государь смеялся de cette repartie[47]».

А то, что высмеивал царя зверей – Льва, так он зверь, что с него взять, у них, зверей, свой мир, свои порядки, нравы и законы.

Баснописца любили и ценили самые разные люди. В дружеском кругу Крылов получает прозвище Соловей. Кстати, и сам он под Соловьём неоднократно подразумевал в баснях себя как автора.

Всё шло по задуманному, по «легенде», разработанной самим Крыловым. Компонентами которой были манера поведения, стиль отношений с окружающими, единый для всех без различия внешний вид, весь образ жизни, наполненной комическими нелепостями. Необходимой составной частью «крыловской легенды», ставшей крыловской «биографией», постепенно сделалось представление об «умилительной благонамеренности» Крылова и его дружбе с царским семейством.

Известно, что о покровительстве Николая I, которое он якобы по свойственной ему доброте оказывал писателям, печатно говорил Пётр Вяземский. Но известны и иронические слова И. В. Киреевского, прозвучавшие князю в ответ. Тот заметил: «Крылову точно покровительствовали, но зато и одевали Грацией». Желание двора видеть поэта в подобных ролях коробило Смирнову-Россет, и не её одну. По этому же поводу Н. И. Гнедич писал Анне Петровне Зонтаг, племяннице В. А. Жуковского:

«Вообразите Крылова, на придворном маскараде в январе 1830 года, одетого музою Талией, со всею строгостью древнего греческого костюма, которая с хором других муз неожиданно предстаёт пред императрицей, – и вы почувствуете цену стихов сих… Можете легко представить, зная Крылова, какое действие произвели стихи эти над слушателями, им самим читанные:

Про девушку меня идёт худая слава»[48].

Зачем Крылову требовались рассказы о том, что царский двор ему благоволит и как сам он «предан престолу»? Они заслоняли воспоминания о гонимом авторе «Почты духов» и язвительного «Трумфа». Нет, Иван Андреевич никогда от них не отрекался, но и выпячивать их было бы для баснописца безрассудно.

Параллельно с народным признанием шло и признание официальное. Крылов был принят при дворе.

1812 год заслуживает того, чтобы без какой-либо иронии назвать его судьбоносным для Ивана Андреевича.

В самый канун 1812 года он избран членом Императорской Российской академии. Позже получил от неё сначала золотую медаль, а затем Большую золотую медаль за литературные заслуги. При преобразовании Российской академии в отделение русского языка и словесности Академии наук был утверждён ординарным, то есть действительным академиком. Опять же по преданию, император Николай I согласился на преобразование с условием, «чтобы Крылов был первым академиком».