«Да, это важно. Но из-за кока-колы во время лечения я сильно потолстел! Я такой рыхлый, что-то надо сделать. Мое тело издевается надо мной. Это безумие, сколько вреда может принести алкоголь. Я хочу взять большой отпуск. Ходить в хаммам[911] каждый день».
«Это Марракеш… и еще одно пустое место. У меня оно будет в Париже. С негритянской статуей и баром. У меня есть другая квартира на авеню де Бретейль. Очень красивое место. Ты летишь над всем Парижем. Можно кружиться вокруг. Виден свет, видны памятники. Чувствуешь опьянение, когда дышишь в таком почти ничем не обставленном месте. В этой новой квартире ничего не будет. Я не хочу, чтобы меня связывали по рукам и ногам Пикассо, Гойя, Матисс… Я хочу приглашать друзей».
«Красота. Не красота платьев, но красота моделей в платьях. Я очень строг с самим собой. Я устроил ужасный скандал, оголив одну грудь манекенщицы. Моя первая прозрачная черная блузка шокировала, но люди привыкли к этому. Это всеобщее уродство не ускользает от меня. Я не могу в него поверить. Но оно двигает меня дальше к чистоте…»
«Они всегда ярко одевались. Невозможно себе представить, какие они были кокетки! Я не сводил глаз с матери, когда она выходила в свет, и никогда не забуду, как она пошла на вечеринку в теннисный клуб. Моя мама была необычайно красива, у нее были волосы, как у Риты Хейворт. На ней был красный атласный костюм. Прекрасные ноги. Красные туфли. Мой отец в смокинге. Эти воспоминания никто никогда не сотрет…
У меня была очень забавная бабушка. У нее была особая манера высказываться о моих двух сестрах, которые совершали всякие выходки и глупости: „О, да это сатана вошел в них!“ Бабушка много страдала в жизни. Она была влюблена в человека, дирижера, который провел два дня в городской опере, приехав на гастроли… и потом исчез. Она хотела быть похороненной вместе с его любовными письмами. Похоже, что отец моей матери — это он и есть. Она была очень несчастна, поэтому я каждый раз пытаюсь ее баловать как могу…
Моя мать выросла в захолустной деревне… У матери есть тайна — это ее детство. Моя тетя взяла ситуацию в свои руки и воспитала ее как свою дочь, и кошмар развеялся. Я всегда волнуюсь, думая о том, какой же была ее встреча с моим отцом: выйти за него замуж значило войти в круг крупной буржуазии, в семью, очень известную в Оране, благодаря моему деду. Это была ее месть прошлой жизни. Я знаю, что она была счастлива с пятнадцатилетнего возраста. Моя тетя сделала все, чтобы вытащить ее из ямы. Она узнала Париж вместе с двумя двоюродными братьями, которые были необычайно красивы…»
«У меня было две жизни, представьте себе. В школе я был одним из своих персонажей. Мой отец, неизвестно почему, решил, что я должен пойти в религиозную школу. Он думал, что там все более сдержанно, как бы ближе к небесам. У меня в классе была ужасная жизнь, а вечером, когда я приходил домой, наступала полная свобода. Ничто больше не давило на меня. Я думал только о своих куклах, марионетках, одевал их, подражая фигурам, увиденным в спектакле „Двуглавый орел“. Потом, чтобы получить степень бакалавра, я поступил в городской лицей. Там кошмар закончился. Я нашел исключительных друзей. Что было здорово, так это ходить на вечеринки. Мы обходили все деревенские вечеринки, нам было очень весело».
«Я был очень влюблен. Хотя я был гомосексуалистом, она мне нравилась. Я ее жутко ревновал. С самого начала я знал, что она моя пленница, и когда я попытался поцеловать ее, она дала мне пощечину».
«Я стараюсь добиться того, чтобы все женщины, даже самые некрасивые, стали самыми красивыми. Во мне всегда существует любовь к ним. И невозможность любить их. Я знаю только одно: они всегда правы».
«Да, я испытывал страсти, где все возможно и все невозможно…
Мне, наверное, было пятнадцать лет, когда я открыл для себя „Школу жен“. В возрасте неуверенности в себе, как только занавес поднялся, моя первая страсть сбылась. Тогда я начал узнавать Берара, точнее, входить в его мир. В театре не надо действовать как кутюрье. Я научился этим навыкам с дочерью мадам Карински. Настоящее отличие от мира моды — это материал. Для создания атмосферы достаточно красного занавеса на черном фоне или большой китайской вазы с бумажными хризантемами».
«Я цеплялся за свою подругу: с ней я мог выходить в свет в сопровождении других друзей, юношей и девушек. Друзья не хотели знать, что я гомосексуалист, из уважения ко мне. Но опять же у меня было два лица. Я встречался с анонимными людьми. Это были арабы. Все было тайно. Мне было стыдно. Все это делалось в страхе, в боязни. Ужасный страх, который оставался со мной еще долго. Быть гомосексуалистом в Оране — это все равно что быть убийцей. Я никогда ничего не говорил своим родителям. В конце концов я понял, что они знают. Мать поняла это раньше, чем отец…