Ив Сен-Лоран

Ив Сен-Лоран одевал последний золотой век моды, это была эпоха, когда мадам Фелиса выезжала «примерять» мадам Меллон или графиню Бисмарк на Капри: «Фелиса, а сколько костюмов я заказала в этом сезоне?» Он был первым из модельеров, кто сравнил себя с наркотиком. С ним мода следовала за приключениями любви. Она была в жизни, в тайных уголках, в похищенных минутах, она говорила об ожиданиях, свиданиях, встречах, страстях. Это было между 1968 и 1983 годами, между пилюлями и СПИДом. Любовь рифмовалась с любым моментом, везде, с кем угодно. Как говорили в Нью-Йорке: «Все тогда были Лулу».

Наблюдая за своим временем, но при этом никогда не подчиняясь ему, одевая освобождение женщины, а затем ностальгию 1970-х, избегая эклектики 1980-х, он следовал за кривой времени, уходившей в будущее, как следовал бы за своими музами и тканями. Ив Сен-Лоран никогда ничего не навязывал. Его имя настолько тесно было связано со всем, что потрясло за последние двадцать пять лет, что потребуется музей, способный вместить целую эпоху. Но, к счастью, жизнь невозможно спрятать в коробочку…

Большинство его моделей находится в музеях, он первым открыл свой собственный «музей» (Дом моды содержит 7000 экземпляров), но это не главное: самый важный факт состоит в том, что его платья всегда и везде выглядят скучающими, оживают они только на женщине. Он упростил моду, чтобы приспособить ее к новым темпам жизни. Все, что сегодня появляется на улице, прошло через его руки, через его рисунки. «Когда я вижу множество женщин, которые носят одежду, которую я нарисовал, это очень сильно трогает меня, значит, я не зря выполняю свою работу. Что доставляет мне наибольшую радость, так это видеть, как меняется на каждой женщине блейзер или смокинг Rive Gauche. Эта одежда не устаревает».

Ив оплакивал себя, потому что оплакивал мир, который уходил. Он рассуждал о своей жизни как о ткани, а о тканях — как о своей жизни. Он рассказывал о близких, подражая людям высшего света и их привычке использовать безличные местоимения. «Это вы должны узнать!» — говорил он о своей матери. Не для того ли, чтобы подразнить ее, он утверждал, что у него три сестры — это Лулу, Анн-Мари и Бетти?

Он всегда приветствовал вас озорным взглядом и бросал какую-нибудь реплику, в то время как его пес был готов разовать ваш костюм в клочья. «Мужик ненавидит женщин в брюках!» (Это уже был Мужик III). Король принимал гостей, но не отвечал на вопросы. Он мстил своими отсутствиями, пропущенными встречами, своими взглядами старого джентльмена, который все забыл. Он был достаточно мудр, чтобы играть в сумасшедшего и демонстрировать депрессию как щит, который оберегал его. Сен-Лоран стал еще более Сен-Лораном?

Эстетические референсы, интимные отражения, из чего он делал свои платья, наконец-то захватили его самого. Роли накладывались одна на другую. Он воплощал Свана с его привычкой сообщать о своих светских знакомствах и, поскольку он все-таки был Сен-Лораном, придавал им яркое звучание: «Виконт де Ноай всегда говорил: когда у вас есть очень красивые предметы и вы хотите любоваться ими, то должны менять их местами, потому что иначе ваш глаз привыкает…» Он не мог не играть… например, в жертву. «Однажды моя комната загорелась, пожарные не хотели приезжать, они думали, что я шучу». В барона де Шарлю: «У меня был камердинер, кстати, очень молодой и глупый».

Когда ему говорили, что любят Гадкую Лулу, он смеялся. Кто сказал, что дети жестоки? Разумеется, он. «Я думаю, он как мнимый больной», — сказал однажды Мустафа. Он дергал за ниточки своей жизни, как когда-то в своем детском Блистательном театре. Сегодня он говорил о себе через подставных персонажей, как будто в них он видел проблески себя, тогда как еще вчера находил эти проблески в своих платьях. «Сен-Лоран стал Сен-Лораном, потому что отрешился от себя самого, чтобы доставить удовольствие женщинам», — рассказывал Робер Гуссенс. Точно провалы в памяти, вызванные медикаментами и наркотиками, развили эту необычайную способность воображения. Иногда казалось, что он пародировал Сен-Лорана, а иногда, что он хотел отдохнуть от самого себя. Несмотря на его постоянный страх остаться одному, все его жизненные мизансцены выявляли боязнь оказаться лицом к лицу с самим собой и желание жить в мечтах.

Ив вспоминал Флобера и задавался вопросом, как этот человек, живший вдали от мира, смог «так хорошо ухватить женский характер».