Ив Сен-Лоран

Он единственный, кто мог позволить себе сказать о современной женщине: «Я изобрел ее прошлое, я подарил ей будущее, и оно будет длиться через много лет после моей смерти…» Из того, чего больше не было, что умолкало и уходило, он создал свой собственный мир. Он знал, что этот мир начинался с него и вне его заканчивался. Оммажи, посвящения, книги, ретроспективы множились, а восстановление памятников истории и интерес к народному достоянию дали Парижу титул столицы моды, хотя настоящее этому не соответствовало. Он остался учителем без ученика, хотя все современники работают под его влиянием. Был ли он такой «ужасной властной коброй», как называл его Матьё Гале? Может, он произносил заклинания? Он разбрасывал повсюду капли яда, как его Гадкая Лулу раздавала тухлые яйца детям. Из-за него кутюрье больше не могли быть обычными модельерами: они должны были быть «художниками» или «антихудожниками». Любой бумагомаратель хотел получить ретроспективу или книгу. Благодаря Сен-Лорану прилагательное «прустианский» стало признаком стиля. Интеллектуалы моды говорили так, кладя руку на сердце, дабы скрыть его отсутствие: «Меня потряс этот прустианский пассаж». Из-за него кутюрье чувствовали себя обязанными говорить о своей матери для продвижения парфюма и создавать искусство из своих платьев. Он тот, кто нарушил правила игры и настойчиво желал быть похороненным с ними. Он — это все кутюрье XX века, вместе взятые: Пуаре, Вионне, Шанель, Баленсиага, Диор, Скиапарелли, Живанши. «Он взял лучшее и сделал из этого нечто новое», — говорил Робер Гуссенс, ювелир-дизайнер, создававший бижутерию для модного Дома Yves Saint Laurent. Все хотели быть хранителями чего-либо. Лагерфельд — хранителем текущего момента. Лакруа — хранителем истории. Карден — хранителем будущего. Неподвижный путешественник, Ив Сен-Лоран позволял времени утекать между пальцев. Он фиксировал эфемерное с помощью линий, чтобы оставить его свободным, потому что рисовал только движение, бегство, истории женщин, их настроения, их любови и, как писала Франсуаза Жиро, «их талант быть несколькими в одной, множить маски, быть утром юной леди, а вечером султаншей, андрогином или девушкой легкого поведения»[905]. Он устал и от целомудрия, и от ханжества, и от хорошего тона, и от восхитительных глупостей. Он боролся с моралью, мелочностью, дешевым вкусом, с красивостями, живописностью и декоративностью. Ив сделал немодными женщин, затянутых в свою одежду; эротизм пышных бюстгальтеров, сексапильность, кокеток, переделанные носы, обесцвеченных блондинок с лыжных курортов. Он поднял изъян до уровня грации, потому что с ним мода перестала быть вопросом длины, цвета, возраста, он вернул женщинам их силу. Ив избегал куколок, футуризма, бабушкиной моды, рваных ран, сверхженщин и недавно появившегося мизерабилизма[906]. Он одевал демонов, этих женщин, которым говорили: «Ты — мужчина, которым я бы хотел быть». Его смокинг — это примирение с ложью, двойственностью, с переодетой реальностью, со всем, что не на стороне порядка, условностей, стереотипов: это сила женщин, ведь они умели играть.

Сен-Лоран занимался своей профессией, задействуя все ресурсы своего искусства, поэтому он стал художником, в то время как другие, стремясь делать искусство, делали только моду. Его работа осталась свидетельством живописца современной жизни, находившего в эфемерном, причудливом, насильственном, странном, особенном безграничную природу творческого действия. Он подчинился правилам игры — науке о пропорциях и равновесии линии и движения, поэтому достиг большой свободы. Только она одна делала возможными все его дерзкие опыты. В последние годы Ив выразил в коллекциях квинтэссенцию своего стиля. «Самое красивое украшение мужчины или женщины — это любовь»[907]. Его женщины никогда не шли в ногу с пафосным шиком, то серьезные, то легкие, способные облететь все миры, прийти на встречу в Palace Hotel или Luxe Bar, они всюду прогуливали ту элегантность, какую Бодлер ассоциировал с «богемой, блуждающей на границах приличного общества»[908].

Уважая свою профессию до такой степени, что рассматривал ее как «историю миллиметров», он был единственным, кто мог вдруг забыть о ней. Тогда ткани казались окрашенными в багровую кровь, атлас становился лимонно-желтым, юбка розовой, пояс малиновым, а болеро анисового цвета (коллекция Высокой моды лета 1992 года). Тогда форма — это цвет.

В Марракеше, когда Ив гулял по старой медине в сумерках, создавалось впечатление, что он запоминал этих женщин в гандуре, словно это ткани. Красный, розовый, оранжевый. Желтая корзинка с пучком мяты. В этом он весь. Его цвета всё накрывали огромной волной. Трагические события его жизни могли позже указать на смысл этих цветовых волн, но никак не объяснить их. Ничто, ни один факт не может обосновать это волновое движение.