Юность Пушкина

Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокой,
И путник, обратив на груды камней око,
Речет задумавшись, в мечтаньях углублен:
«Свободой Рим возрос, а рабством погублен!»

При последних словах распахнулась дверь и в комнату вошел Мейер.

— Што такой свобода? — воскликнул он в негодовании. — Ви попойка и ви вольнодум!

Лицеисты бросились прятать бутылку, стаканы и прочие следы преступления. Мейер подошел к конторке и схватил рукопись, куда ее второпях положил Александр.

— Как вы смеете! — крикнул Александр.

— Как ви можно это сказайт? — ответил Мейер, пряча за спиной схваченную рукопись. — Молшать! Я гувернер!

Это было время, когда кончилось безначалие. Директором, или как его стали называть, «старшим надзирателем», назначен был Фролов, пожилой фронтовик с грубым, деревянным лицом, человек аракчеевской школы. Он донес графу Разумовскому о происшедшей пирушке. Министр отнесся к этому проступку с чрезвычайной серьезностью и приехал в Лицей.

— Позвольте доложить, ваше сиятельство, — сказал ему Фролов. — Главным виновником в сем деле оказывается воспитанник Пушкин.

— Как же, как же, — проговорил граф. — Сергея Львовича сынок. Знаю и папашу, и дядюшку, Василия Львовича. Оба шалберы. Препустые люди и без всякого состояния…

— Сей юноша, ваше сиятельство, — продолжал Фролов, — отличаясь крайним легкомыслием, дерзостью и упрямством, сверх того соблазняет товарищей вольнодумными сочинениями. Извольте взглянуть, ваше сиятельство… — И он протянул графу несколько листов.

Граф вынул монокль и спросил:

— Это что такое? Стишки?

Примериваясь на разные лады, он пробовал прочесть и сказал строго:

— Что за почерк! А? Пачкотня какая-то! Кто учитель чистописания? А?

Фролов ответил с робостью:

— Будучи недавно назначен, ваше сиятельство… А учитель чистописания Калинич, Фотий Петрович, пишет изрядно. К вашему сиятельству бумаги писал…

— А! Помню… — произнес граф.

Успокоившись, он снова наставил монокль и принялся за рукопись. Прочитал: «К Лицинию. С латинского…»

— Не с латынского, ваше сиятельство, — сказал Фролов, — не с латынского. Латыняне, если смею судить, имели правила благонамеренные, а тут, извольте видеть… — И он показал в конце.

Граф прочел:

Свободой Рим возрос, а рабством погублен!

— Гм… Вольнодумные мечтания… — сказал граф, ковырнув рукой в воздухе. — Пусть-ка он на коленях постоит во время утренней и вечерней молитвы две недели сряду. А кто еще участвовал?

— Воспитанники Малиновский и Пущин сами признались, — ответил Фролов.

— Пусть и они постоят на коленях вместе с Пушкиным, — распорядился граф. — А этот дядька, — продолжал граф, — что ром доставал, где он?

— Тотчас, ваше сиятельство, — отвечал Фролов. Подойдя к двери, он крикнул: — Фому к его сиятельству!

По всему зданию раздались услужливые крики:

— Фому к его сиятельству! Фому к его сиятельству!

Вниз по лестнице бежал растерянный и оробелый Фома. Его догнали Александр и Жанно:

— Не бойся, Фома! Уволят — место найдем. Мы тебя не забудем, Фома!..

Фома, споткнувшись, вступил в директорский кабинет и застыл на месте. Граф приставил монокль и посмотрел на него:

— Ты солдат?

— Так точно, вашшесство!

Наступило молчание. Лицо Фомы вдруг расползлось в глупейшую улыбку. Граф был крайне удивлен:

— А? Что? Ступай, братец!

Фома, повернувшись по-военному — марш-марш, — вышел из кабинета. Граф строго приказал Фролову:

— Уволить немедленно!

…В верхнем этаже, где находился дортуар, инспектор Фролов выстроил лицеистов в три шеренги, чтобы вести вниз, в рекреационный зал, на вечернюю молитву. Вдруг он заметил Дельвига в очках:

— Эттто что? Выйти вперед!

Дельвиг, маршируя по-военному, вышел вперед и стал навытяжку, подражая солдатам. Послышались сдержанные смешки.

Фролов, затопав ногами и указывая на очки, крикнул:

— Снять!

Дельвиг с полным хладнокровием рапортовал по-военному:

— Дозвольте доложить, господин полковник. На ношение очков мне даровано высочайшее разрешение за кампанию тысяча восемьсот седьмого года. Я тогда находился в обозе отца.

Склонив голову набок, он смотрел на Фролова, который не знал, что сказать. С одной стороны, мальчишка явно лжет, а с другой — кто его знает? Мало ли что? Пока что он ограничился резким замечанием:

— Как вы держите голову! На место!

Дельвиг вернулся на место тем же порядком, шагая по-военному. Лицеисты посмеивались над Дельвигом:

— А ну-ка расскажи про кампанию тысяча восемьсот седьмого года!

Лицеисты спускались вниз, шагая по-солдатски, вытягивая носки. Они в шутку подражали солдатам, а Фролов был вполне доволен: все идет в порядке.

Впереди Комовский читал молитву. Малиновский, Жанно и Александр остались на ногах. Фролов дал распоряжение Мейеру: пусть Пущин, Пушкин и Малиновский станут на колени.