Юность Пушкина

В конце концов к сыну у нее установилось особое отношение. Она никогда его не ласкала, обращалась с ним холодно и сурово. Все ей не нравилось в нем: он был неловок в обществе, шалил, нарушал правила хорошего тона. Ее раздражали усвоенные им с детства дурные привычки: он то кусал ногти, то тер ладони одну о другую. Чего только она не измышляла, чтобы отучить его от этого: привязывала, когда он был еще мал, руки за спину, заставляла ходить в перчатках. Ничего не помогало.

Когда Александру исполнилось девять лет, к нему пригласили гувернером француза-эмигранта графа Монфо́ра, которого рекомендовал граф Ксавье де Местр. Граф Монфор был представительный человек, с прекрасными манерами и орлиным профилем, напоминавшим, как он сам говорил, профиль Людовика XVI.[39] Он играл на фортепьяно, пел приятным голосом, рисовал пастушек в альбомах и был неистощим в беседах с дамами. Надежда Осиповна была очень довольна любезным французом.

— Именно такой воспитатель и необходим Александру, — говорила она.

Но Сергей Львович отчего-то невзлюбил графа-гувернера. Он постоянно вступал с ним в прения. Что бы тот ни сказал, у Сергея Львовича наперед уже готово было возражение.

Случилось, что граф застал Александра в кабинете отца с томом Вольтера в руках. Он рассказал об этом вечером за ужином, когда Александр был уже в постели. Сергей Львович только плечами пожал: что, мол, за важность! Тогда граф с видом человека, оскорбленного в своих лучших чувствах, стал доказывать вредность Вольтера. Он говорил, что этот сочинитель разрушал веру и нравственность, что он-то и подготовил революцию во Франции и что вообще не следовало бы позволять мальчику брать книги без спросу. Это была уже колкость, направленная прямо против Сергея Львовича, так как он действительно не мешал Александру пользоваться своей библиотекой, и тот в отсутствие отца просиживал часами в его кабинете, читая что попало.

Сергей Львович рассердился. Он тут же кстати припомнил, что этому речистому французу чуть ли не за полгода не уплачено жалованье, и от этого рассердился еще больше. Он с необыкновенной запальчивостью пустился защищать Вольтера, хотя совсем уж не был таким его поклонником и сам не раз называл его отцом безверия и ловким пронырой.

Надежда Осиповна с беспокойством посматривала то на мужа, то на графа и пыталась перевести разговор на что-нибудь другое.

— Скажите, граф, — спрашивала она, — не находите ли вы нужным пригласить к детям немецкого учителя?

Или, трогая мужа за рукав, говорила ему:

— Не забудь, мой друг, мы завтра у Малиновских.

Но унять расходившегося Сергея Львовича было мудрено.

Он кричал, брызгал слюной, кипятился и наскакивал на графа, как петух. Граф, со своей стороны, тоже начинал горячиться.

— Vous êtes un jacobin, monsieur, à ce qu’ il paraît,[40] — сказал он наконец нетерпеливо.

Сергей Львович побледнел.

— Mais, monsieur, — пробормотал он. И вдруг крикнул, вскакивая из-за стола: — Et vous… vous êtes un baladin, monsieur![41]

После этого знатный француз покинул дом Пушкиных, получив вместо жалованья порядочный вексель.

Графа Монфора заменил женевский гражданин, monsieur Русло. Наружность у этого соотечественника Руссо и Лагарпа[42] была мрачная. Полуседые, серые космы волос свисали на лоб. Под густыми бровями прятались быстрые глазки водянистого цвета. Ходил он всегда в черном: черный, застегнутый доверху сюртук, черные панталоны, черные чулки.

При графе Монфоре Александру было куда свободнее. Тот, бывало, покончит со своими уроками французского языка, а затем ни во что не вмешивается. Придет гувернантка с жалобой — он только покачает головой и скажет:

— Toujours des bêtises! Oh, le polisson![43]

И этим ограничится.

A monsieur Русло следил за каждым шагом своего воспитанника и надоедал ему длинными нравоучениями. Говорил он, как оратор на трибуне или церковный проповедник: с певучими интонациями и сильными жестами. Александр очень боялся его бесконечных нотаций, тем более что должен был выслушивать их стоя.

Помимо любви к красноречию, у monsieur Русло была еще одна слабость: он писал стихи, такие же длинные, как его проповеди, и такого же поучительного содержания.

Особенно гордился он своей дидактической поэмой «О воспитании» — «De l’Education». Чисто переписанный экземпляр этой поэмы он вручил вскоре после своего прибытия Сергею Львовичу с просьбой прочесть и высказать свое мнение. Он приторно улыбался, говорил, что для него было бы величайшим счастьем, если бы его бедное творение заслужило одобрение такого знатока, как monsieur, что он всецело отдается на его суд.

Увидев толстую тетрадь в руках француза, Сергей Львович сначала удивился, приподнял брови, но потом спохватился и ответил ему в тон, что он очень рад и прочтет непременно.

— Avec plaisir, monsieur, — повторял он, — avec grand plaisir.[44] Прочту непременно.