История ошибок

Удаляясь на значительное расстояние, запираясь в своей комнате, Мякишев терял всякую охоту выходить из нее. В такие минуты он заходил в контакт и включал третий трек, сохранённый в его аудиозаписях. Шепелявые и картавые звуки аррогантного голоса убеждали его в правильности собственных выводов о суетности и ненужности интергендерного хасола, и он уже запирался в себя и не отвечал на телефонные звонки и вообще терялся из виду, и рано или поздно его оставляли в покое. Девицы находили себе других ухажеров, которые спустя 3-4 свидания превращались в любовников. А Мякишев так и оставался один, один на один со своим неутоленным желанием.

Но однажды все изменилось. Это произошло в пасмурный летний день. Мякишев возвращался домой и решил укрыться от начинающегося дождя в ближайшем книжном магазине. Поднявшись на второй этаж, он подошел к стеллажу с рубрикой «философия» и выбрал первую попавшуюся книгу. С суперобложки на него устало взглянул Платон, точнее его бюст. Но взгляд этого бюста был столь выразителен, что, казалось, на Мякишева взирает сам Аристокл. Могучее лицо божественного философа выражало немой укор Мякишеву. «Господи, сколько можно?», – казалось, говорило оно, – сколько можно в одиночестве читать меня, запершись в своей кротовьей норе? Очнись! Прекрати прозябать в одиночестве! Лучше подойди к той миловидной цыпочке, что стоит возле полки с зарубежной литературой и листает Ануя. Подойди и познакомься, пригласи ее в кафе на чашку кофе, заведи непринужденный интеллектуальный разговор, похвастай своими познаниями в области постмодернизма, очаруй ее своим составленным из пустых знаков дискурсом, потом проводи ее до дома, наберись смелости и поцелуй ее. Она пригласит тебя к себе на чашку кофе несмотря на то, что вы весь вечер пили кофе. Но ты поймешь все правильно и вежливо откажешься, тем самым еще больше зацепив ее. Она даст тебе свой номер, спустя какое-то время ты позвонишь ей и пригласишь на концерт Брамса, и так закрутится ваш долгий и счастливый роман, который со временем перерастет в счастливое супружество. Знай же, Мякишев, что нехорошо человеку быть одному!».

Такие мудрые речи безгласно возвещала фотография бюста Платона, и Мякишев не мог спорить с любимым философом. Он набрал полные легкие воздуха, похлопал себя по щекам и ринулся прямо к листавшей Ануя красотке. Платон оказался прав. Мякишев действительно обрел отношения. Правда, не с той красоткой из книжного, а с продавщицей меда, торговавшей возле его дома. Ее звали Таша, по крайней мере, она так представилась. Когда же Мякишев обнаружил, что такого имени все-таки не существует, он долго гадал, формой какого имени оно является: Даши или Наташи?

Таша стала для Мякишева тем человеком, которого ему всегда не хватало. Она была легкой, воздушной, милой, ласковой, приветливой, она была дружелюбна и нежна, но не эти качества Мякишев больше всего в ней ценил. Больше всего Мякишев ценил в ней ее слепо-глухо-немоту. Поэтому она никоим образом не раздражала Мякишева и не приводила его в бешенство, что с ним часто случалось, когда он якшался с болтливыми зрячими девушками с отличным слухом. Часами напролет они просто сидели рядом и ничего не делали. Она не видела и не слышала его, но это не мешало ей всем существом ощущать его присутствие, такое родное и такое желанное. Таша восхищалась Мякишевым, как Сниткина восхищалась Федором, а жена Гофмана – Гофманом. Мякишеву это чрезвычайно льстило. Он раздувался от гордости и становился похож на индюка.

– Ты так велик! – говорила ему Таша. – Иногда мне кажется, что ты даже можешь летать, просто не делаешь этого, потому что все равно не поверят.

И Мякишев сам начинал верить в этот бред. А что еще нужно для счастья, как не симпатичный бред, комплементарный шизоидному характеру твоей психики?

Но однажды все кончилось. Все лопнуло, как мыльный пузырь. Таша прозрела и увидела, каким ничтожеством был Мякишев. Бред рассеялся, и сквозь обрывки тумана ясно проступили некрасивые очертания Мякишева. Его собачье лицо и огромный живот, покрытый следами инъекций инсулина.

– Нам надо расстаться, – сказала Таша.

– Почему? – спросил Мякишев, чувствуя, как к его горлу подступают слезы.

– У тебя слишком легкие легкие.

– Что?!

– Я говорю, у тебя слишком легкие легкие.

С этими словами Таша вытащила зонтик, раскрыла его у себя над головой и улетела (см. кадр из второй части телевизионного мюзикла «Мэри Поппинс, до свидания» 01:12:39).

А Мякишев еще долго смотрел ей вслед, вспоминая, что на нижней стороне зонтика был нарисован небосвод и записаны условности и мнения, и в этом рисунке был сделан разрез таким образом, что небосвод казался разодранным, и впущенный извне вольный и ветреный хаос обрамлял резким светом проступающее в прорези видение – первоцвет Цветаевой, посох Мандельштама и трубку Мамардашвили.

После того, как Таша его бросила, Мякишев впал в депрессию. Целыми днями он слонялся по улицам, а вечером подолу сидел на скамейке в парке, безучастно созерцая толпы тел, преисполненных истерии и нервической энергии.