История ошибок

В один из таких вечеров к нему подсел старик в соломенной шляпе и начал разговор о неопределенности.

– Вы только посмотрите, – подмигнул он Мякишеву, – воистину эпоха безвременья!

– Что вы имеете в виду под временем? – спросил Мякишев.

– О, я вовсе не имею в виду физическую константу, я говорю об историческом времени, социальном времени, если хотите, я говорю о том, что греки называли эпоха.

– И чем же современность, по-вашему, не эпоха?

– А тем, что в ней нет определенности.

Мякишев сделал жест, требующий пояснения.

– Понимаете, – завертелся старик, – мы живем в состоянии безвременья, в состоянии неопределенности. Наш век – это век расплывчатых идентичностей, расползающихся идентичностей. Посмотрите туда, – старик указал направо, – видите, там сидят пожилые пенсионеры, чьей пенсии едва хватает на то, чтобы покупать мясо. А вон там, напротив, – старик указал налево, – сидит группа каких-то хипстеров, которые, горланя во все горло, обсуждают Сэлинджера. И это при том, что старики, сидящие напротив, о Сэлинджере слыхом не слыхивали. У них на уме Демьян Бедный да Ольга Берггольц. А хипстеры эти, готов спорить, знать не знают об упомянутых поэтах.

Мякишев медленно кивнул, переваривая информацию.

Старик продолжал:

– Это я и называю безвременьем, когда стерлись границы и смешались времена. Вы наверняка знаете, что эпоха с греческого переводится как граница, предел. Предел, положенный между временами, чтобы отделить одно от другого, чтобы они не смешивались. Мы же с вами живем в такой период истории, когда времена смешались. Кто-то называет такую ситуацию одновременностью разновременного, я же называю это безвременьем.

– Ну, так это же прекрасно, – сказал Мякишев.

Старик непонимающе уставился на него.

– Когда вы пребываете в определенности, не важно какой, – продолжал Мякишев, – вы ограничены этой определенностью, вы пленник этой определенности, страдает ваша свобода. Вы принуждены быть тем-то и тем-то. Вас никто не спрашивает, и вы не выбираете. Неопределенность же – условие вашей свободы. Вы вольны выбирать, причем выбирать что угодно, вы можете выбрать какую-нибудь определенность, которая придется вам по душе, а можете выбрать и неопределенность, то есть выбрать оставаться в неопределенности, не определяясь никогда до конца. Что, собственно, сделал я.

– Как сделали? – полюбопытствовал старик.

И это любопытство его погубило.

– Смотрите, – начал свое объяснение Мякишев, – вот ваше тело, оно определено, оно состоит из плоти и костей, вы находитесь в нем и крепко в нем сидите. А я – не определен, так что у меня даже нет тела.

– Как нет тела? – тупо переспросил старик.

– Вот так, – ответил Мякишев и распахнул свой пиджак.

Вместо туловища старик увидел копошение и роение материи. Это хаотическое движение образовывало мини черную дыру, в которую старика и засосало.

Очнувшись, старик первым делом осмотрелся и увидел здание городского вокзала. Он поднялся с рельс и выбрался на перрон. На скамейке сидела и плакала девочка в красном платье. Глядя на нее, старик вспомнил годы НЭПа. Он замер, и перед его глазами пронеслось на мгновение воскресшее прошлое. Вот он молодой и сильный стоит среди своих таких же молодых и сильных, полных кипучей соцреалистической энергии сверстников и решает проблемы восстановления народного хозяйства. Дома ждет Зойка – его молодая жена. Она, наверное, уже приготовила по обыкновению гречневую кашу и щедро заправила ее свежим парным молоком и жирным домашним сливочным маслом. Их старший сын Антошка, наверное, во дворе играет в бабки с друзьями. А младшенькая Настенка старательно выводит черным грифелем прописные буквы в тетрадке, выходит у нее правда нескладно, и буквы все норовят сойти с линии и убежать куда-то за поля тетрадки. В общем, каждый занят своим делом, но всех их объединяет непоколебимая уверенность в завтрашнем дне, вера в светлое лучшее будущее, будущее, которое они построят сами, своими руками. Он – своими молодыми и сильными руками шахтера, Зойка – своими нежными заботливыми руками хозяйки, Антошка – своими жилистыми руками выходца из рабочей семьи, Настенка – своими маленькими смешными неуклюжими ручками, которые сейчас неловко выводят кривые буковки, а завтра – кто знает – будут образцово выводить пропись на школьной доске.

Видение кончилось.

Старик поковылял в сторону плачущей девочки.

– Почему ты плачешь? – спросил он ее.

– Я хочу домой, – жалобно прохныкала она.

– А где твой дом?

– Далеко.

– Как далеко?

– Очень далеко.

– Где именно?

– В Калуге.

Старик задумался.

– Ничего, мы вместе подождём поезд до Калуги, а потом на нем поедем к тебе домой.

– Правда? – глаза девочки заискрились надеждой.

– Конечно, правда, – ответил старик, – только знаешь что, перестань испускать своими глазами надежду. Надежда – это суррогат знания. Надеются только слабаки. А ты должна быть сильной. Ты должна знать, что этот поезд непременно приедет, ты должна знать, что на нем ты обязательно возвратишься домой.

– Хорошо, я запомню это, – сказала девочка в красном платье и взяла старика за руку.