Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Читаю в книге Рюдигера Зафрански о грехе: Das Leid sucht die Transzendenz. (Боль ищет трансцендентности.) Господи, помоги!

Пока едем в машине, речь опять и опять заходит об отце. Я прошу Гитту «записывать», меня угнетает, что обязательно что-нибудь забуду. Цитирую по этим записям:

В нем не было никакого цинизма.

Был ли он счастлив? Да, незадолго до смерти, с Э. А с Мамочкой? От случаю к случаю.

По мнению Гитты [это я диктую ей, ведя машину; она рычит, да оставь ты меня в покое; спохватилась! — весело кричу я], его любимой книгой была «Без всякого принуждения» Белы Саса[46]. С чего ты взяла? Он сам говорил. Мне что-то не верится. Эта книга до сих пор обернута в старую газетную бумагу — в свое время по конспиративным соображениям мы прятали так «нехорошие книги».

Я как раз была у вас в Ромаифюрдё, пеленала Дору — давно это было, — когда явился твой Папочка, в явном подпитии, и твоя мать тут же накинулась на него, да как ты смеешь мол в таком виде, перед своей внучкой! Он стоял за моей спиной, под прикрытием, хотел прошмыгнуть в свою комнату; в одной руке я держала пеленку, а другую непроизвольно заложила за спину, и он взял меня за руку. [с.] <с.> Так мы и стояли, пеленка, отец твой, а в другой руке у него, как обычно, тот самый старый портфель.

Твой отец был классической жертвой. Я так не считаю. Точнее, напиши так: я не думаю, что он был просто жертвой. И далее поставь «с». Не знаю, чего тут непонятного! Строчную «с» напиши! А теперь давай поменяемся, я устал вести, у меня глаза болят.

На календаре весна, валит снег.

Мне снова «вступило в спину», зашел доктор Р., тесть моего младшего брата, сделал инъекцию диклофенака. Провожая его, я, пошатываясь, тащусь до калитки. И вдруг он мне говорит: Твой отец был истинным джентльменом! С чего это он? Если бы я сейчас заржал, он счел бы меня сумасшедшим. И к тому же обиделся бы. Между тем он прав, мой отец действительно был джентльменом, одним из последних. (Неплохо бы разобраться, интересный вопрос: что значит быть джентльменом в Венгрии?)

Ну вот и первая рецензия на нашу книгу, папуля. Теперь все будут говорить о тебе. Надеюсь, ты тоже рад? <с., с.>

Будь это в моей власти, я уничтожил бы все к чертовой матери.

Но представим простоты ради, что мы встретимся на том свете. Вслед за тобою я прибываю в рай и вижу как на ладони буквально все. И что бы ты мог мне сказать, дорогой мой? Я полагаю, смутился бы даже сам Господь. Но мы ведь этого не хотим, не так ли, старик?!

Вместе с П. мы не спеша идем по улице Кечкемета в сторону ресторана, предвкушая замечательный вечер. Он вспоминает о старых временах. Да, отец твой… был все же замечательным человеком. И как это ему удавалось? Спас всю семью. Ведь вы же в порядке, все четверо, разве не так?! А скажи, вас преследовали, ущемляли? (П. живет за границей.) Наверное, прежде всего твоего отца? Я думаю, ему было очень трудно при коммунистах.

О трудностях мог бы отчитаться только он сам, говорю я холодно, словно мой дедушка (к которому П. относился с большим уважением); моя фраза звучит как острота в английском стиле.

Ты видишь, папа, в чем беда: ты умудрился изгадить даже такой приятный в общем-то разговор. И в этот теплый весенний вечер, пусть ненадолго, лишь на мгновение, я ощутил внутри холод и отвращение, которое испытываю ко всем остальным агентам III/III.

[Супруга Й. Ф.: Как же трудно смириться, что его больше нет. (Имея в виду моего отца.) Да чего ж в этом трудного! — упиваюсь, паясничаю я, как будто и впрямь знаю что-то особенное о смерти и вечности бытия. Старушка только кивает: вместе с ним мы потеряли наш голос. (Дело в том, что отец переводил их музеологические статьи.)]

Австрийские телевизионщики; айне кляйне разговор о графстве, все же имя обязывает, аристократы в Восточной Европе. Пограничный случай. Неизбежно заходит речь о пережитых страданиях и о пресловутом достоинстве. Я вдохновенно, прочувствованно читаю им целую лекцию о драматической прелести моего отца, до меня не сразу доходит, что это — документ, что надо все же оставить в нем некий намек, и я неожиданно прерываю свой панегирик, недовольно хмыкаю [интересно, что там осталось на пленке] и поправляюсь, что, мол, все было вовсе не так красиво, не так триумфально, что на самом-то деле все было вовсе не так, все было хуже, гораздо хуже, что время не щадило здесь никого, перемалывало, пожирало, раздрызгивало людей (интересно, как я это выразил по-немецки?), растаптывало всех подряд — короче, все было труднее и драматичнее, чем я об этом рассказывал. С настоящими поражениями, предательствами. Mit wirklichem Verrat, повторил я им. Наступила пауза. Мое счастье, что они не спросили, что конкретно я имею в виду. Но картинка все же получилась возвышенная, лирическая: мол, как бы то ни было, а быть аристократом — замечательно и прекрасно.