Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Разговор заходит о X, странная все же фигура, сказать о нем что-то определенное невозможно, какие-то темные финансовые делишки и проч., может, двойной агент, но мы об этом никогда ничего не узнаем. (Как будто мы говорим о моем отце…)

На что я: даже если все это правда, что ты хочешь этим сказать?

Ничего.

Да брось, ты хочешь мне намекнуть, что он завербован.

Откуда мне знать?

Я тогда взбеленился. Да в свете последних событий (они думали о писателе Таре, я — о другом человеке), когда можно заподозрить любого, что он был агентом, ужасен уже тот факт (пауза, многозначительный кивок — кошмар — опять Голливуд!), что мы назовем стукачом того, кто действительно был стукачом!

Все это ужасно.

В разговоре с П., героически превозмогая себя, я не упоминаю о тех самых «скорбных ста страницах». Разговор опять почему-то зашел об агентах, и П., неожиданно повернувшись ко мне, вдруг сказал, что однажды, очень давно, он бывал уже в нашем доме в Ромаифюрдё, по поводу какого-то перевода встречался с моим отцом, до чего же фантастический был человек! я хлопаю глазами на Гитту, ну и жизнь! та все понимает, но не отвечает мне взглядом, а едва заметно кивает.

Он предложил П. отобедать с ним и из какого-то гнусного алюминиевого социалистического судка — точно! точно! в один голос воскликнули мы с Гиттой с непонятным каким-то облегчением, был такой! словно радуясь, что этот судок нас спасет, — извлек какую-то гнусную социалистическую еду, что-то вроде котлеты с сопливым горошком, на грани съедобности, но, дети мои — окинул нас взглядом П. с такой гордостью, как будто речь шла о его собственном, доброй памяти, родителе, — все это он преподнес с такой грандиозностью! И при этом все время с ним говорил, беседовал, рассуждал — в частности, о переводе как таковом, о его принципиальных и конкретных ограничениях…

Да, киваю я ошарашенно, на эту тему он умел говорить — неожиданно тонко, предметно. В этом он разбирался.

15 марта[45], я стою на вокзале в Базеле. И вдруг, как доброму патриоту [А скажи-ка, сынок, у кого ты учился патриотизму? Ну хватит!!], мне приходят на ум Петефи, революционная мартовская молодежь, идеалы, их чистота. В связи с чистотой м. п. у. грязь, а в связи с грязью — отец.

И снова: я словно в (своем) романе. Ибо где еще можно так вот перескочить с грязи на Папочку? И еще внезапно охватывает жуткое ощущение, что я больше не смогу написать ни строчки. Это я еще допишу, потому что история должна быть завершена, ну а дальше — финита. Костолани вон тоже закончил в 51 год. Правда, ему было легче, потому что он умер. ж. с., ж. с., ж. с.

Или, рассуждая практичнее: наступит большой непроглядный кризис, глубокий, как колодец во Фракно (стр. 120). До сих пор мне везло, судьба благосклонно позволяла мне без труда переходить от одной книги к следующей. Я должен теперь готовиться. Как-то прорваться. Не позволить себе растеряться.

А что, если я напишу, но не стану публиковать? Тогда положение было бы легче. И дело не в том, что мне хочется защитить семью («пусть тебя женсовет защищает!»), мне хочется, чего бы это ни стоило, отстоять свое право писать!

Чушь собачья! Чего тут решать? Все идет, как должно идти. Внимать — вот и все мое дело. Задача моя — не писать, а внимать. Если смогу внимать, то смогу и писать.

Л., фантастическая старушка, которую временами я потчую своим легким материнским комплексом, расспрашивает меня о «Гармонии»; книга об отце; на что она задает вопрос: я писал ее из-за чувства вины? Меня это поражает. Не верю своим ушам.

Вины?! Ничего подобного!

Понятно, стало быть, между вами все было в порядке, с присущей ей откровенностью говорит она.

Ничего подобного! Ничего между нами в порядке не было. — Теперь я поражаюсь своему ответу. Не понимаю, почему я это сказал. Ведь на самом-то деле все было в полном порядке, куда уж лучше, только мне хотелось чего-то большего, быть чуть-чуть откровеннее, чуть-чуть ближе. Но это в порядке вещей. И не было никаких проблем, я всегда сознавал (и не раз уже говорил об этом), что тайную мистическую отцовскую задачу (укрепить веру сына в жизнь в самый непредсказуемый, в самый нужный момент) он исполнил (может быть, даже не задумываясь об этом, не желая, не понимая этого, но какое это имеет значение, добавлю я ради справедливости и соблюдения меры).

Любил ли он меня — я сейчас сказать затрудняюсь. (В данный момент под любовью я разумею те отношения, которые связывают меня с собственными детьми.) Я его очень любил и никогда не задумывался о том, что это может быть не взаимно. Глядя на нашу мать, ощущая ее любовь к нам, трудно было даже представить, что отец, самый близкий ей человек, может к нам относиться как-то иначе.

Почему твой отец был так слаб? — неожиданно и непонятно в связи с чем укоризненно спрашивает меня жена.

Стр. 571. А это — почти эпиграф: Что касается — «говорить все, что думаешь», то, как мне довелось убедиться позднее, до добра это не доводит.