Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Словом, когда мы несколько легкомысленно, упиваясь афористичностью высказывания, изрекли, что страна (я, ты, он, мы, вы, они) разменяла на медные гроши пролитую в 56-м году кровь, то изречение это, среди прочего, означало, что определенным людям, нашим согражданам, мы выдали разрешение на то, чтобы делать сексотами, человеческим мусором других наших сограждан (напр., моего отца). Ни тех ни других это не оправдывает — это просто факт. И я не могу считать себя невиновным, думать, что виноваты «другие», что это отдельные игры гнусных коммунистов и гнусных стукачей; нет, это касается всех, хотя не все из нас были, являются (гнусными) коммунистами или стукачами.

Эпоха Кадара состоялась при нашем согласии (хотя кто-то и упирался слегка, не скрывал своего отвращения).

Вынести нравственный приговор своему отцу мне мешают отнюдь не сыновние чувства (эмоций своих я не сдерживаю: презираю, оплевываю его, плачу, рву и мечу, люблю), дело в другом: мы не можем его (его случай) «вырывать из контекста». Самый простой пример, который мне вспоминается: папа римский, выдающийся человек, не погнушался подать руку Кадару, который, если оставаться в том же эмоциональном русле, был все же большей свиньей, нежели мой отец. Или взять самого симпатичного мне политика — Хельмута Шмидта, заигрывавшего с Хонеккером. Не я ли просил об этом Хельмута Шмидта, потому, скажем, что не хотел Третьей мировой войны?

«Избежать тупиков реформизма и соглашательства и не сойти при этом с ума, не спиться, не покончить с собой могла только в высшей степени суверенная личность». Мне казалось, что я таков. На самом же деле мне просто везло. Я не видел реальности.

О глубине предательства мог бы рассказать только сам предатель, но он этого сделать не может. Как раз в связи с Шандором Таром, с его новеллами, я написал когда-то: Есть люди, которые не умеют рассказывать о себе. Поэтому за них должен говорить тот, кто умеет.>

Гитта: «Он был большой и красивый мужчина». При других обстоятельствах эти слова могли бы стать замечательной финальной фразой.

Вчера была вторая годовщина смерти Папочки. Я забыл о ней. Точнее, о том, что забыл, я вспомнил, уже засыпая, был уже первый час, слишком поздно.

Время идет непонятно как. Мне бы надо сидеть над досье. Но так, чтобы по возможности время там не текло. Сидеть вне времени, с минуты на минуту ожидая, что оно вдруг придет в движение. Это больше, чем нетерпение. [С тех пор мало что изменилось. Ощущение, будто дело моего отца постоянно разрушает мир. Да еще это мое «структурное» двуличие. Надо как можно скорее с этим кончать. Сейчас мне все представляется проще: правда не может не быть прекрасной. Гм-гм.]

Район Берлин-Митте, на футбольном поле — пятиразрядный на первый взгляд матч, приятно видеть знакомые фигуры, обстановку, в которой я до сих пор чувствую себя как дома. Рядом двое коллег-болельщиков, приблизительно одного со мной возраста или чуть постарше, обсуждают легионера хозяев поля.

Работал на штази.

Стукач, кривится один из них и смеется.

Они разговаривают об этом, как о самой обычной вещи. Я пытаюсь вычислить на поле доблестного бойца невидимого фронта. И щурясь, потому что в глаза бьет весеннее солнце, думаю об отце.

Вчера в одной компании вновь зашел разговор о стукачестве. Подробности опускаю. (Этого я ему не могу простить, с грустным отчаянием восклицает Л., потому что уважаю его.) Бесконечные споры на эту тему уже сидят в печенках. Но я тоже виноват — ведь мне интересно сверить свое отношение к доносительству, узнать, что люди думают о сексотах, на что я могу (на что мы можем с отцом) рассчитывать, и этот неподдельный интерес и волнение, по-видимому, не остаются незамеченными.

На неделе книги, как обычно, в театре «Радноти» будет вечер издательства «Магветё». Представляю себе, как ведущий, актер Андраш Балинт, задает мне вопрос.

А что бы сказал по поводу твоего романа отец?

На этот вопрос я ответил бы не совсем обычно. (До этого я, как правило, отвечал, что роман был уже почти готов, когда я спохватился, что надо бы, хотя это не в моих правилах, все-таки показать ему эту рукопись, потому что… ну потому что. И знал наверняка, что момент будет не из приятных, потому что она ему не понравится. Решительно не понравится. И что будет, если — чего еще не бывало — он употребит свой родительский авторитет и запретит публикацию? Сын мой, я запрещаю это публиковать. И я, непонятным для себя образом, заранее решил, что подчинюсь его воле. И дождусь его смерти. Все это было примерно в 97-м году, я как ни в чем не бывало продолжал работать, старался не думать об этом, хотя, конечно, меня это тяготило. Вот почему, когда через год он умер, первое, что я испытал, было облегчение, повезло же мне! И только потом уже — траур, боль, все как положено. А еще к этому добавлял, что теперь уже моя книга, «Гармония», ему нравится…) Повтори свой вопрос, я хочу ответить иначе.

А что бы сказал по поводу твоего романа отец?