Исключительно твой

— Тебе тоже понравилось? — наконец, Марьям обращает на нас внимание.

— Очень красивое… колечко. А где ты его взяла?

— Нигде. Оно всегда было.

— Марат! — руки мамы, которые во время этой беседы беспокойно скользили по кожаной обивке дивана, впиваются мне в ладонь. — Марат… Сынок… — всхлипывает.

— Мам! Ты чего? — пугается Лала.

— У тебя стресс? — вставляет свои пять копеек Марьям. Она уже спрятала подвеску обратно под кофточку, но та один черт маятником гипнотизера качается у меня перед глазами. И я стою, как последний кретин, открыв рот.

— Стресс? — мама стирает ладонями набежавшие слезы. — Да! Стресс… Аллах, Марат, ты понимаешь, откуда у этой девочки мое кольцо?

— Я не знаю, — сиплю, как минутой раньше, отец. Этот вирус, оказывается, вон как быстро распространяется.

— Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? — не понимает Лала. А я все… я все, кажется, понимаю. И от этого у меня взрывается мозг, а на обратной стороне век расцветают астрами фейерверки.

— Марьям, солнышко, а где твоя мама? — облизав губы, интересуюсь у девочки. Марьям хлопает длинными черными ресничками. Теперь я, кажется, понимаю, почему она мне показалась такой знакомой. Рядом тихо всхлипывает мать. Отец с остервенением растирает грудь. Как бы ему плохо не стало от таких новостей, хотя чему удивляться? Я сам на краю буквально. И тут черешневые глаза Марьям распахиваются. Маленькая ручка взмывает вверх. Улыбка растягивает губки луком:

— Вон! Вон моя мамочка!

Нам всем (за исключением, может быть, Лалы) требуется какое-то время, чтобы собраться с силами и повернуть головы в нужном направлении. За это время Марьям успевает пересечь зал и упасть в материнские руки. Я поворачиваюсь как раз в тот момент, когда белокурая женщина наклоняется, чтобы ее подхватить. Облако светлых волос на миг прячет от меня лица обеих. Это все, что я вижу… Облако белых волос.

Отец ругается. Такими словами, которых я от него за всю жизнь не слышал. Лала, понимая, что происходит какой-то лютый пипец, больше ничего не спрашивает. Лишь только настороженно обводит глазами нас всех.

Удостоверившись, что мне не чудится, что все вокруг видят то же, что и я, возвращаюсь взглядом к… Афине. Что при этом чувствую, так просто не выразить. Это длинный спектр самых разных эмоций. От желания ее задушить, до… какой-то ненормальной сокрушительной нежности, что я до сих пор к ней испытываю. И телесного голода. Трясу головой, как намокший пес.

Марьям непоседа. Даже на руках у матери она не может высидеть больше пары секунд. Начинает тут же возиться, требуя, чтобы ее тотчас поставили на пол. Показывает матери Симпл Димпл, тычет в нас пальчиком, наверное, объясняя, откуда тот у нее взялся. Афина поджимает губы, осторожно опускает ручку дочери, наверняка напоминая малышке о том, что нельзя тыкать пальцем в людей. И кажется мне, что прямо сейчас она сграбастает мою дочь в охапку и убежит с ней в далекие дали. Она даже бросает взгляд за спину, на дверь, от которой не успела далеко отойти. Но тут же будто одергивает себя… На долю секунды зажмуривается. И все же позволяет Марьям подвести себя к нашей компании.

— Афина…

— Марат. — Кивает, скользит беглым взглядом по шокированным лицам моих домашних. — Марьям сказала, что выпросила у вас Симпл Димпл…

— Я не выпрашивала! — раздосадованно топает ножкой моя дочь. Моя дочь, Аллах. В этом нет никаких сомнений.

— Она не выпрашивала, — подтверждаю.

— Боюсь, ваша уверенность в этом означает лишь то, что Марьям довела мастерство попрошайничества до совершенства, — усмехается Афина. — Марьям, скажи дядям и тетям спасибо, нам уже пора.

Пора? Черта с два. Мы с отцом синхронно делаем шаг вперед. Афина в страхе отшатывается. Заталкивает Марьям за спину. Видя, куда все движется, вскакивает моя мать. Уж не знаю, поняла ли она до конца, что Афина — та самая моя женщина, но…

— Может быть, выпьем чаю?! Марьям, ты хотела печенько.

— Я хотела печенько, — выглядывает та из-за ног матери, подтверждая.

— Обязательно. Вон там его много… — в отчаянии Афина тычет пальцем на бар.

— Я хочу печенье деда Марата!

В голосе Марьям отчетливо слышна приближающаяся истерика. Афина касается висков пальцами. В ее исполнении этот жест свидетельствует об отчаянии, в котором она находится.

— Мы поговорим, а Марьям пока выпьет чай, — замечаю тихо. Надо отдать мне должное. Выходит почти нормально. Почти.

— Не думаю, что это…

— Хочешь поговорить при дочери?

Так и хочется добавить «моей». Но я понимаю, что после всего Афина не простит мне такого вмешательства. Она вообще не факт что меня простит.

А я ее? А я ее не простить не имею права. Я даже предъявить ей ничего не могу. Потому как что ей предъявлять? Сокрытие ребенка? То, что почти пять лет его жизни прошли мимо меня?

Так ведь она сказала. Она сказала…