Исключительно твой

— Я заберу, — облизывает губы Марат. Его голос все еще сиплый. И каждый взгляд на Марьям… я даже не знаю, как его описать. Нет-нет, мне совершенно… Вот совершенно его не жалко! Но смотрит он так, что и у меня в груди щемит.

— Нет. Мама заберет. Ты меня понесешь. У меня очень устали ножки.

— Вот только не начинай, — закатываю я глаза.

— Все нормально. Я понесу, — сглатывает. Присаживается, чтобы быть с Марьям на одном уровне. Распахивает объятья. Его руки основательно так дрожат. Я отворачиваюсь. Потому что ничего эта дрожь не значит! Я не стану его жалеть. Тогда какого черта саму колотит? От холода. Просто от холода. В аэропортах зимой всегда прохладно. Прячу нос в воротник курточки. А руки в карманы, чтобы не выхватить Марьям из его рук, как хочется. Оказывается, я страшно ее ревную. В душе мутной накипью взвивается какая-то совершенно несвойственная мне желчность. Она в проносящихся мыслях о том, что, наверное, хорошо получить счастливую здоровую дочь. Уже не маленькую (к ней вставать не надо, не надо качать, когда животик болит, отучать от соски и приучать к горшку), но еще недостаточно большую, чтобы понять, как она была в самом начале предана самым близким, казалось бы, человеком.

Желчь и злость. Злость на то, что, не успев появиться, Марат тут же принимается разлагать дисциплину. Ставит мой авторитет под сомнение и активно примеряет на себя роль доброго полицейского. Ну, еще бы. Это очень легко. Быть добрым полицейским в моменте. Это же мне потом успокаивать гиперактивного ребенка. Это же мне потом таскать ее (уже достаточно тяжелую) на руках! Знал бы он, с каким трудом ее от этого отучила!

Вот о чем, а об этом нам точно стоит поговорить!

Самолет уже полон. Салон эконома отделен от бизнеса шторкой.

— Пойдем, — подзываю Марьям рукой.

— Нет.

— Марьям, солнышко, наше место вот тут. Хочешь возле окошка?

— Нет. Я хочу, — она сама не знает, чего хочет, поэтому и оглядывается по сторонам. — Хочу сидеть с бабой Зарой.

Марьям настоящая анархистка. Понятия не имею, как я могла родить настолько непохожего на себя ребенка.

— Наши места здесь.

— Афина, пожалуйста, пусть она сядет с нами, — умоляюще смотрит на меня Зара Джамильевна. Стюардесса тоже смотрит, да… Но за ее натянутой улыбкой кроется — «Когда же вы уже угомонитесь?».

— Но у нас место…

— На него сяду я, — заявляет Марат. Нет. Только не это. Три часа рядом с ним? Плечом к плечу? Увольте. Да, в бизнесе достаточно комфортные и широкие кресла, не то что в экономе, но даже так — это перебор. Я не готова. Его влияние на меня, как оказалось, до сих пор слишком сильное.

— Дамы и господа, мы готовимся к взлету, займите свои места.

Делаю глубокий вдох. И потому что ничего другого мне не остается, ныряю к иллюминатору. По крайней мере, мне будет куда смотреть. Марат опускается рядом. И тут же, как я и боялась, меня окутывает его ароматом, и все женское во мне, выдрессированное не без его участия, просыпается, как после летаргии. Очень… очень плохой сигнал.

— Спасибо тебе.

Неожиданно.

— За что?

— За то, что не послала меня сходу.

— Пожалуйста.

Прерывая толком не начавшийся разговор, стюардесса принимается зачитывать правила поведения на борту. Я ерзаю. Пристегиваюсь. В креслах через проход от нас Марьям о чем-то болтает с… бабушкой. Вот от кого она унаследовала редкого цвета перезревшей черешни глаза. Мать у Марата очень красивая.

— Тебе нужно было поговорить со мной еще раз.

— Как легко что-то советовать, правда?

— Я хотел бы знать, — тихо замечает он.

— У тебя был шанс. Господи, да ты хоть помнишь, что сказал мне? В чем обвинил?!

— Да. Очень отчетливо. Твоя гордость стоила этих пяти лет?

Не может быть! Сжимаю виски пальцами. Он не может меня обвинять.

— Моя гордость подарила мне спокойную счастливую беременность, благодаря которой я родила психически здорового ребенка. Подумай, как бы она протекала, останься я с тобой. Мы постоянно сорились.

— Я бы выбрал тебя!

— Нет. Даже будь так, ты бы выбрал ребенка. Впрочем, этого мы никогда не узнаем. Да и неважно это. Что толку теперь гадать?

— Да. Ты права. Гадать не стоит. Я… — Марат проводит ладонью по волосам. Те у него все такие же густые. Только на висках прибавилось серебра.

— Что ты?

— Не знаю! Хочу стать ей отцом.

Желчь вновь поднимается к горлу, и прежде чем ему что-то ответить, мне приходится ту сглотнуть. Не люблю склочных баб, и сама им уподобляться не собираюсь.

— Ты можешь попытаться, наверное. Но, пожалуйста, имей в виду, у нас есть устоявшиеся правила, которые я не позволю нарушать.

— Я не собираюсь нарушать правил.

— Ты уже их нарушаешь, — вздыхаю. В этот момент выехавший на взлетную полосу самолет берет разгон, что дает мне небольшую передышку. — Например, она велит тебе взять ее на руки, и ты тут же это делаешь.

— Разве это плохо?

— Да. Потому что если хоть раз пойти у нее на поводу, она будет требовать этого постоянно!

— Ей всего четыре… — Марат с сомнением сводит брови и оглядывается на дочь.

— Это не мешает ей иметь характер престарелого диктатора.

Марат опять поворачивается ко мне и неожиданно улыбается.