Интервью со смертью

Эти «если бы» становились еще тяжелее и весомее от того, что уцелели оба соседних дома. Да и на противоположной стороне улицы устояли еще четыре здания. Но все остальные в округе были уничтожены. Было бы правильно спросить: как так получилось, что бомбы пощадили именно эти дома? Но вместо этого мы задаем вопрос: «Почему бомба попала именно в наш дом?» Были бы мы здесь, мы бы его спасли. Мы же всегда понимали, что, кроме нас, никто об этом не позаботится… После этого нас постоянно преследовали легионы «если бы». По крайней мере, если бы мы были здесь, то наверняка спасли бы меховые вещи и обувь, да и что-нибудь из белья. Ну, и что-нибудь из памятных вещей. Почему мы вообще, как другие люди, не отослали из города часть нашего скарба? Никогда не держали мы в сейфе серебро и украшения. Это было бы очень легко сделать, но ты же сам никогда этого не хотел. Но, по крайней мере, дневники…

Дневники? До меня только теперь дошло, что я лишился дневников. Их нет. Я вел их в течение последних двадцати пяти лет. Дневники — не самое подходящее слово для обозначения того, что представляли собой эти записи, ибо в них были запечатлены не события, а мысли, пробужденные этими событиями. Нет, даже не мысли, а только путь к ним. Да, я запечатлевал на бумаге процесс мышления. Собственно, я никогда не стал бы перечитывать эти записи: они вызывали у меня отвращение. Но зачем тогда я все это писал — пусть и с перерывами, но на протяжении целых двадцати пяти лет? Да, кстати, а зачем я пишу вот эти строки? … Нет, все-таки это непостижимо, что они исчезли, исчезли эти двадцать пять лет, этот след, этот путь, но как можно всерьез думать о спасении таких записок? Это было бы абсолютно неуместно. Если приходится оставлять что-то на произвол судьбы, то, по зрелому размышлению, так надо поступать именно с такими вещами.

Мы нашли еще более весомое «если» в качестве сильного аргумента. Мы сказали себе: вероятно, нас бы тоже задело, ну, или только одного из нас. Ведь мы, как всегда, были бы наверху, в квартире.

— Но разве ты сам не говорил мне, когда я волновалась, что нас это не затронет?

Да, бомба на самом деле в нас не попала.

Я целых три года твердил: меня это не затронет. Как и того, кто будет рядом со мной. Рухнут дома справа и слева; тебе же бояться нечего. Я не слишком часто это говорил; прежде всего я никогда не говорил этого вслух, ибо если произнести эти слова вслух, то они станут бессмысленной ложью; это можно только знать. Только один-единственный раз, ночью, когда снаружи снова началась стрельба, я понял, почему это не коснется меня, и сразу сказал тебе об этом: потому что судьба не допустит, чтобы я так легко отделался.

Дома справа и слева устояли, а наш дом — нет. Что же тогда заставило нас покинуть его буквально накануне беды, как зверей, которые вдруг, совершенно неожиданно, испытывают неудержимое побуждение оставить свою старую нору? Они сами не знают, зачем делают это, а назавтра происходит землетрясение.

Мы не хотим спрашивать, мы хотим принять неизбежное и самое тяжкое. Может быть, то, что есть сейчас, и есть самое тяжкое, кто может знать это наверняка? В тот миг, когда мы отворачиваемся от развалин нашего единственного дома, начинается путь, ведущий нас над гибелью.

Начать с того, что и нас захватил поток возвращения в Гамбург, захватил своей стихийной силой. Никто не заманивал туда людей, никто их не звал. Напротив, на стенах висели обращения властей, призывавшие не возвращаться без особого разрешения и даже грозившие наказаниями. Но все предостережения были бессильны перед этим натиском, и скоро они заговорили по-другому: невозвращенцы подлежат уголовному наказанию.

Но что тянуло людей возвращаться в город? Все говорили: лучше жить в ямах среди руин, чем видеть, как тебя с трудом где-то терпят. Но это причина, если так можно выразиться, отрицательная. Или люди имели в виду, что здесь, где когда-то стоял их дом, они имеют права и могут требовать, а не униженно просить? Или это было единственное, что осталось нам от понятия Родины? Или это просто закон инерции? Капли, забрызгавшие все вокруг во время разрушений, потекли назад, чтобы заполнить водой образовавшуюся воронку.

Начались мучительные поиски хоть какого, пусть даже самого убогого жилья. Притеснения со стороны властей. Мучительная погоня за фаянсовой посудой. И эта трогательная, поистине детская радость, с какой кто-нибудь под мышкой тащил домой пакет — с таким видом, словно сумел поймать судьбу за хвост. Те, кто это видел, с завистью и любопытством спрашивали: где это можно купить? И ведь это была какая-нибудь дрянь, настолько дешевая по форме и материалу, что в прежние времена человек бы постыдился такое покупать.

Впрочем, все это было в другой жизни, а не здесь.

Это тяготы? Люди старались вести себя так, словно живут как раньше. Стало, конечно, теснее, и ножки приходится протягивать по одежке, но смотрите: мы снова занимаемся своим делом, мы ходим по улицам, как будто ничего не произошло, и женщины стали наряжаться. Но…