Интервью со смертью

Маленький забытый садик, спрятавшийся в центре города среди высоких зданий, был серым от пыли. Мы прошли через садик. Мой друг говорил без умолку. Здесь лежали тридцать семь трупов. Люди заживо сгорели там, в подвале. «И знаете, там лежит еще окровавленный сапог». Это был подвал, приспособленный под бомбоубежище, но двери его во время бомбежки заклинило. А так как находившийся рядом склад угля горел, то все люди в подвале обгорели. Стараясь отдалиться от раскаленных стен, они сгрудились в центре подвала. Там их и обнаружили, тесно прижатыми друг к другу. Тела их вспучились от жара. «А теперь подойдите сюда!» Он помог мне взобраться на холм из обломков. Из окружавшей нас обгорелой пустыни возвышался лишь портал Конвентгартена. В апреле мы слушали там Бранденбургский концерт. Слепая певица пела: «И вновь грядут времена тяжких страданий». Скромно и уверенно стояла она, опершись на клавесин, и мертвые ее глаза смотрели в ничто, представляя которое мы уже тогда дрожали от страха, а она уже тогда видела постигшее нас бедствие. Да, и теперь нас окружало одно только окаменевшее море.

В саду устоял только один тополь, который торчал среди всеобщего опустошения, словно дамасский клинок, а в его листве резвились волнистые попугайчики, вылетевшие из своих разбитых клеток. Да, и деревья! С трогательной торопливостью уже через несколько дней они распустились новыми почками на местах обожженных листьев и сотворили себе новую весну, чтобы снова обрести способность дышать.

Да, вот еще что: уцелели английские напольные часы — целых три штуки. Когда стены начали содрогаться, зашатались и часы. Но не дадим себя запутать, братья! Мы будем и впредь показывать время, какой бы адский шум ни стоял вокруг. И над разверзшейся пропастью одни из них играли свой маленький хорал с еще большей, поистине детской проникновенностью.

В университете Мизи и я предъявили свои удостоверения, оставили нашу тяжелую поклажу у привратника и отправились туда, где, по нашему предположению, когда-то был наш дом. Но это был окольный путь. Возможно, кто-то думает, что это очень тяжело — стоять там, где ты прожил много лет и где теперь ничего не осталось. На плечи обрушивается груз мыслей обо всех тех исчезнувших вещах, которые ты некогда считал своими. Думают, что в такой ситуации люди вздыхают и плачут. Но нет, это совсем не тяжело, но это невозможно постигнуть разумом. Эта потеря настолько непостижима, что ее просто невозможно взвесить. Она настолько тяжела, что потерявший не отваживается дышать и осторожно пытается двигаться дальше, и сказать ему в этот момент нечего.

Мы три или четыре раза стояли перед своим домом, точнее, перед тем, что от него осталось. В первые дни на стене столовой, наверху, висел радиатор центрального отопления. Потом рухнул остаток и этой стены, а пару дней спустя это место разбомбили окончательно. Осталась лишь куча камней, надо сказать, очень маленькая. Мы были в состоянии только повторять: но это же решительно невозможно. Где массивный старинный стол с липовой столешницей? Где сундук? Там же осталось так много вещей. Да, и я во все глаза осматривал развалины, чтобы, не дай бог, не упустить из виду маленький образок с мадонной — вдруг он случайно уцелел и висит где-то здесь? Но нет, у нас не осталось ничего, даже самой крошечной безделицы из тех принадлежавших нам вещей, что были нам дороги. Мы были готовы ласкать и нянчить в руках любую мелочь; в ней сосредоточился бы для нас дух всех остальных утраченных нами вещей. Уходя, мы оставляли за спиной безвоздушное пространство. Да, а квартира? Наша собственность, где она? Нет, это и в самом деле невозможно. И вдруг, совершенно неожиданно, все возвращается, все снова здесь. У других людей; да-да, у них же есть книжный шкаф. Ах да! Сколько же книг у нас было! Или вот, они ставят пластинку на патефон. Вы знаете этот концерт? Да это же Гендель, у нас он тоже был, надо только поискать в шкафу. Но, знаете ли, «Аллилуйю» мы ставили только на Рождество. Такая у нас традиция. Да, а после раздачи рождественских подарков — «Палестрину». В люстре горят свечи, есть и другие свечи — в подсвечниках. Какой самый красивый? Большой алтарный или маленький оловянный? Или лампа в стиле Людовика XVI, напоминающая о Гранд-опера? Но ты совсем забыл белый фаянсовый подсвечник. Да, да, фаянсовый, и не один! Они прожили сотни лет. Эти подсвечники явились из Руана, Дельфта, из Южной Германии. Сколько было с тех пор войн, но они не разбились, уцелели. А теперь?

Или надо пришить всего одну пуговицу. Или использовать моток шелковых ниток. Все это лежит в ломберном столе, что стоит перед Рекамье. Между прочим, после войны их надо будет заново обтянуть. Но надо поискать и найти старинную, подходящую для этого материю.

Это у нас тоже было — у нас было, у нас было, было. Нет, мы говорим это не ради хвастовства, это просто рвется из наших уст, это надо живописать, потому что оно не желает умирать. Оно не желает лежать под руинами.