Интервью со смертью

Я вспомнил, как был испуган и смущен в мае этого года, когда две большие, похожие на огромных чаек птицы бесшумно и почти не взмахивая крыльями облетели церковь. Они казались то черными, то белыми, отбрасывая устрашающие тени на дома и воду. Сотни более мелких чаек, обычно весело пировавших над водой, тоже онемели и испуганно затаились, боязливо поглядывая на двух чужаков. В тот день это произошло впервые, и видел я такое единственный раз в жизни.

И ведь говорят нам, что нельзя быть суеверными…

Тяжело нагрузившись, мы отправились в город. Шли мы долго, часто останавливаясь, чтобы поставить поклажу на землю и передохнуть. По дороге мы не смотрели по сторонам, стремясь только вперед. По этой дороге я ходил каждый день, и вот я снова иду по ней. Но долго ли еще идти? Нет, это не та самая дорога. Огромную воронку на месте рыбного рынка, куда набралась вода из поврежденных водопроводных труб, засыпали, но старая аптека исчезла, и Иоганнеум так и не восстановили. Но все это мы видим только сегодня, когда расчистка улиц и почти циничное желание ходить по ним и жить как прежде делает утраченное видимым и осязаемым для нашего сознания. Но тогда никаких улиц не было, только тропинки поверх осколков стекла и битого кирпича. Да и люди думали не о приличиях и порядке; они шли туда, где можно было пройти, а одевались как кому вздумается, исходя из соображений удобства. Никто ни на мгновение не удивлялся, видя, как люди, словно в диком лесу, разводят на кирпичах костры, чтобы готовить пищу или кипятить белье. Такова жизнь; в других кварталах города не было и этого.

Только на Юнгфернштиг нам посчастливилось остановить машину какого-то врача, который подвез нас до университета. Теперь нам оставалось сделать небольшой крюк, чтобы попытаться отыскать одного друга. Нам очень хотелось навести о нем справки, но в конце концов мы отказались от этой мысли. И не только в тот день, а еще три или четыре раза. Нас это не извиняет, ибо, возможно, ему была нужна наша помощь. На самом деле мы смертельно боялись, что никогда больше его не увидим. Люди в то время неохотно справлялись о знакомых и больше рассчитывали на то, что весть о родных и близких придет к ним случайно, сама собой. Во всяком случае, тогда, в первые дни, было именно так.

Каких усилий мне стоило через восемь дней наконец отважиться и пойти туда! Уже поднявшись до Хейберга, я был готов повернуть назад, лишь бы не узнать правду. Раньше в том месте было очень тесно из-за множества старых, пересекавшихся друг с другом переулков, а теперь глазам открывался необъятный простор. На углу Хоэ-Блейхен улица была перегорожена высокой баррикадой, из-за которой я все еще не мог видеть, что сталось с домом моего друга. Только забравшись на баррикаду — на что я долго решался с сильно бьющимся сердцем, — увидел я дом. Это было невероятное зрелище: то ли первое, то ли последнее строение улицы возвышалось над обвалившейся стеной примыкавшего дома, как скала над волнами моря руин. У дома возился в куче камней мой друг. Я дико что-то заорал и прыгнул вниз, упав при этом и довольно сильно ударившись. Мы обнялись со смехотворной картинностью, и его недельная щетина больно уколола мне щеки.

Он пришел расчищать вход в дом. Войти в него можно было только через один подоконник, потому что здание на противоположной стороне рухнуло и его обломки завалили доступ к первому этажу. Пламя зачернило дом сажей, а его языки жадно лизали окна. Мой друг и его жена одни всю ночь героически тушили очаги возгорания. То, что они сумели отбиться от огня, было удивительно, но настоящим чудом было то, что их дом был единственным, что устоял перед взрывами фугасных бомб, уничтоживших все в радиусе тысячи метров.

Жена его сидела на корточках в саду, стараясь вскипятить воду на костре. Рядом сидела прибившаяся к ним кошка — на груди зверька была глубокая рана, а лапки сильно обожжены. Да, кстати, стоит сказать и о городских кошках. Их было практически невозможно выманить из развалин их бывших домов. Они бродили между обгоревшими и даже тлеющими балками и отчаянно мяукали от голода. Люди из жалости бросали им съестное, и кошки жадно поедали этот корм, готовые при этом отразить любое посягательство на свою свободу. В руки они не давались, и, чтобы схватить кошку, требовалось применить силу или хитрость. Несмотря на уход, они умирали — то ли от ностальгии, то ли от пережитого страха.