Интервью со смертью

Домик стоял справа от дороги на гребне холма, зажатый между березами, сосновой рощей и заброшенным огородом. Над всей этой зеленью возвышалась только красная крыша. К северу открывался вид на безлесную низину, ограниченную следующей грядой холмов. Дальше ландшафт постепенно снижался к Эльбе и к Гамбургу. В ясную погоду можно было рассмотреть старинные башни города.

Хозяин дома, каменщик, сам сложил этот дом из кирпича. Войти в домик можно было только через застекленную веранду, что, впрочем, было нелегко, ибо она была заставлена всяким хламом. С веранды входящий попадал в кухню, откуда вела дверь в несколько большее помещение, к которому примыкала крохотная, вероятно, пристроенная позже каморка, где едва умещалась кровать, на которой мне предстояло спать. С кухни лестница вела на чердак, где стояла вторая кровать, на которой спала Мизи. Комнаты казались еще меньше, чем были на самом деле, ибо были заставлены неудобной мелкобуржуазной мебелью. Под лестницей располагался чуланчик, где обитала бурая полевая мышка. Когда мы садились за стол, она иногда высовывала из щели носик и своими проницательными глазками оценивала обстановку. Но самым важным был откидной люк с железным кольцом: откинув люк, можно было по крутой лестнице спуститься в погреб. Там было холодно и пахло сырой землей. Люк и погреб сразу напомнили нам «Мертвый день» Барлаха.

Света в доме не было, и нам пришлось пользоваться огарком толстой алтарной свечи. Воду приходилось носить издалека, из соседского колодца. Валежник и еловые шишки мы каждый день собирали в лесу. Печь тянула отвратительно, но пожирала массу дров. На то, чтобы вскипятить воду, уходило не меньше часа. Впрочем, все эти трудности в то время нисколько нам не мешали, так как были в нашем представлении неотъемлемой частью каникул. Каждый раз, разведя огонь, я выбегал на улицу, откуда с большим удовольствием наблюдал за дымом, который тянулся из трубы. Первые два дня мы мучились головной болью — как это всегда бывает, когда попадаешь из смрадного города на деревенский воздух, но потом привыкли. Людей мы встречали только в деревне, куда ходили за покупками. Ближайшее строение находилось неподалеку — полностью заброшенная жалкая хибара. Жившие там люди пользовались дурной репутацией; рассказывали, что один там человек насиловал свою дочь, за что был посажен в тюрьму. Прижитые дети были определены в воспитательные дома — за проституцию и воровство. После катастрофы одна из дочерей была отпущена на несколько дней домой. Стоило ей учуять неподалеку мужчину, как она принималась призывно кличить, словно луговой зверь. Ее мать иногда ненадолго останавливалась у калитки нашего огорода, когда шла косить траву. Пронзительным голосом безумца она кричала что-то бессвязное. Однажды она, я не знаю зачем, подарила нам огурец. Привязанная к тележке, ее ждала огромная черная собака, внимательно смотревшая на нас. По ночам этот пес часто будил нас своим оглушительным лаем. Во время сенокоса эта женщина выпускала двух своих козочек на вольный выпас; одна из них как-то забрела на наш огород и плакала, как ребенок. Однажды видели мы и козла — первобытную тварь поистине устрашающей величины.

Когда наше примитивное житье не требовало каких-то активных действий, мы наслаждались отдыхом и читали приключенческие романы, обнаруженные в доме. Книг из дома мы не взяли — это не входило в понятие отпуска. Одеты мы были в самые старые, поношенные вещи; первым делом мы оставили дома всю хорошую обувь: жесткая луговая трава мгновенно портит кожу. Эта предосторожность потом обернулась для нас несчастьем.

Мы наблюдали синичек, смотрели, как они, повисая на стеблях мака, ловко вскрывали клювами коробочки. За малину и последние вишни мы конкурировали с одной птицей, которая носила их с кустов и деревьев на каменный столб ворот, где расклевывала косточки. Столб казался окровавленным ягодным соком. В воздухе парили ястребы, а сойки шумно ссорились в зелени низкорослых дубов. По вечерам с какого-то дальнего пастбища доносилось жалобное и беспомощное мычание одинокой коровы.

В том году в июле наконец наступило настоящее лето, но с ним пришла и жара — истинное проклятье для Гамбурга, хотя для бездомных беженцев она была несомненным благом. Луга только-только начали зацветать. По краям дорог синели заросли колокольчиков. В низине, которую мы созерцали, среди трав взошли какие-то другие растения, названия которых были нам неизвестны. Они расцветают розовыми зонтиками, которые превращаются затем в волокнистые конские хвосты. Эти растения достигают высоты в один метр, и поэтому их цветы накрыли низину будто розовым туманом. Все тяготы жизни съежились, скрывшись за прелестной иллюзорностью.