Интервью со смертью

Гул тотчас овладел мною. Я не помню, спрашивала ли меня о чем-то Мизи и отвечал ли я ей. Вполне возможно, что мы что-то кричали друг другу — я снизу, а она сверху, но едва ли мы были многословны. Всепроникающий гул превращал все слова в нестерпимую ложь, и они бессильно угасали, не успев даже прозвучать. Было половина первого ночи. Окна домика не были затемнены, и мы одевались в темноте, постоянно, с непривычки, натыкаясь на мебель. Потом Мизи спустилась с чердака с двумя чемоданами в руках. Я поднял крышку погреба и спустился по лестнице. Над полом осталась только моя голова. Мизи подала мне чемоданы и бог весть что еще, и я оттащил все это вниз. В темноте я наткнулся на полку и разбил не принадлежавшее нам стеклянное блюдо. В подполе гул был слышен, пожалуй, лучше, чем в доме; земляные стены вибрировали, сырая земля отлично проводила звук. Мы зажгли алтарные свечи, поставленные в маленький цветочный горшок. Кажется, Мизи из экономии очень скоро их задула. В голосе Мизи мне послышалась мольба, когда она спросила: ты не хочешь остаться внизу? Но я оставил ее в погребе одну, сидевшую на низенькой скамеечке для ног и закутанную в одеяло. Я вылез наверх и закрыл люк. Или его, для пущей безопасности, закрыла сама Мизи? Безопасности от чего? Но как же далеки стали мы друг от друга, разделенные ничтожно тонкими досками! Все это бессмысленно, и если задумаешься об этом, то проникаешься состраданием к каждой твари божьей и замолкаешь, потому что слова в любой момент грозят перейти в рыдание. Сегодня мы не в состоянии слушать музыку; мы вынуждены вставать и уходить. Говоря о музыке, я имею в виду нечто вроде «Воздуха на струне G» Баха или что-то в том же роде. В такой музыке есть что-то утешительное, но именно это утешение заставляет нас чувствовать, что мы — голые и беззащитные — стоим перед силой, стремящейся нас уничтожить. В те ночи я без устали ходил по узкой полоске земли между огородом и проволочной сеткой, огораживающей усадьбу; оттуда открывался свободный вид на север. Иногда я спотыкался о кротовую норку, а один раз упал, запутавшись ногой в малиновом кусте.

Собственно, видно было очень немногое, и это немногое не отличалось разнообразием. Да это и не самое важное. Над Гамбургом во многих местах сбрасывали полоски из фольги, которые в народе окрестили елочками. Иногда таких мест было до десяти, иногда только два или одно, а если их не было вообще, то люди начинали питать надежду, что беда миновала — до тех пор, пока не сбрасывали новые полоски. Многие из них, опускаясь, растворялись в воздухе. Это было похоже на капли расплавленного металла, текущие на город. Сначала можно было видеть эти полоски, видеть, как они медленно снижаются и исчезают у самой поверхности земли. Потом они стали исчезать в облаке дыма, которое сквозь огонь поднималось над городом, подсвеченное снизу краснотой пламени. Облако росло с каждой минутой и медленно ползло на восток. Я не следил, как в прежние налеты, за направлением прожекторных лучей или за вспышками выстрелов зениток. Вспышки были сейчас видны довольно смутно, но отовсюду слышались разрывы снарядов тяжелых орудий. Теперь, когда огонь был уже над головой, а осколки со свистом и стуком начали падать в непосредственной близости, я укрылся под кровлей веранды. Время от времени пламя охватывало отдельные самолеты, и они падали, как метеоры в темноте. Но они не пробуждали, как раньше, охотничьего инстинкта. Там, где они взрывались, окрестности на несколько минут озарялись светом. Один раз на фоне ослепительного белого света такой вспышки я отчетливо увидел черный силуэт дальней ветряной мельницы. Но чувства жестокой радости от вида поверженного врага не было. Я вспомнил, что однажды во время налета видел, как какие-то женщины неистово хлопали в ладоши при виде сбитого самолета; меня это злило, а на память приходили слова, с которыми Одиссей обратился к няне своего сына, запретив ей радоваться по поводу гибели женихов:

Радуйся сердцем, старушка, но тихо, без всякого крика;
Радостный крик подымать неприлично при виде убитых.

Но теперь было не время обращать внимание на такую мелочь, как разница между другом и врагом. Внезапно все потонуло в мутном свете преисподней. Расположенный за моей спиной прожектор бросил низкий луч параллельно земле. Я быстро обернулся и увидел, что и природа прониклась ненавистью к самой себе. Две приземистых сосны прервали мирный путь своего бытия и обратились в черных волков, бросившихся на восходящий кровавый серп луны. Глаза светились раскаленным добела безумием, оскаленные пасти роняли пену.