Интернат

Два года назад? Или три? Когда это было? Весна. Кажется, апрель. Или май? Май, точно. Много запахов, новых, свежих. Город, высотки, холодный подъезд, как гроб, лифт, последний этаж, свежепобеленный коридор, из-под извёстки проступают темные пятна, к стене приварена железная лестница, открытый люк. Что он там делает? К кому он пришёл? Паша пробует вспомнить, но не успевает. Над их головами небо освещается, серый дождевой фон пробивают яркие, вытянутые в длину вспышки: грады бьют с территории завода, прямо над их головами, светлые тени взлетают над ними и летят на другую сторону города, на север, за окружную. И Паша снова чувствует, как ему в сердце вжимается пружина, убыстряя его, сердца, работу, толкает Пашу вперёд, вперёд, подальше отсюда, пока ничего не прилетело в ответ, пока вспышки не осыпались на землю, заливая всё металлом и смертью. Водитель тоже напрягается и выжимает из лаза всё, что можно. А можно не так уж и много: автобус идёт по промзоне, проезжает один завод, за ним другой, потом базу, за ней складские помещения. Главное – подальше отсюда. Тополя вдоль дороги, шлагбаумы, закрытые железные ворота. Главное – проскочить промзону, где ни одной души: случись что – никто не узнает, никто не поможет, пружина жмёт изнутри, ускоряет движение крови, главное – подальше отсюда, думает Паша. Водитель, похоже, тоже испуган, не ждал, что валить будут прямо над ними, теперь вот выкручивает руль, выкручивает и уже ничего не скрывает: ни своей усталости, ни злости, ни страха. Так же, как тот боец, думает Паша, на посту, молодой, улыбающийся. Тот тоже ничего не скрывал, всё было у него на лице, всё было в его улыбке. Да-да, тот действительно ничего не скрывал, будто говорил Паше: вот он – я, взял штурмом этот ёбаный город, зашёл на блокпост, выбил всех отсюда, зачистил, это я тут всё контролирую, это от меня здесь всё зависит, могу сдать тебя, сука, со всеми твоими кишками, так что давай, вали, нахуй ты мне нужен, езжай отсюда, убирайся подальше, сам сдохнешь. И что-то ещё, что-то там было ещё, думает лихорадочно Паша. Только что? Свежепобеленный коридор, металлическая лестница, последний этаж. Что-то из прошлой жизни.

Когда становится совсем холодно, так что малой обхватывает его руками, чтоб хоть как-то согреться, когда водитель засовывает руки в карманы и приваливается к рулю, руля животом, и когда женщины перестают голосить, кутаясь с головой в подушки и одеяла, они-таки выкатываются за последний заводской забор, пересекают чёрное, перепаханное поле и въезжают в посёлок. Паша втянул голову в плечи, повернулся боком к лобовому стеклу, чтоб не так дуло, но не выдерживает, выглядывает на дорогу, смотрит, что там впереди. А впереди длинная улица с частными домами. Много домов со следами обстрелов, дыры в шифере, черные метки на стенах и заборах. Из-за металлических зеленых ворот выглядывает кто-то местный – испуганный, озверевший, смотрит на прибывших с подозрением, мол, кто такие, зачем приехали? Главное – будут ли снова стрелять? Паша здесь был пару раз, в детстве, с отцом. То есть ничего не помнит. Во всяком случае – ничего хорошего. Рабочий посёлок, построенный при шахте, сросшийся в восьмидесятых годах с городом, хотя всегда оставался отделённым от него бесконечной промзоной. Определённая автономность, отдельность. Несмотря на то, что все работают в городе. Точнее, работали. До войны. Теперь посёлок отрезан, бои за него велись с осени, правда, прекратились они здесь довольно давно: в городе ещё стреляли, а тут уже начали латать шифер и городить новые заборы. Куда же без заборов. Лаз идёт по главной улице, доезжает до конца, въезжая в исторический, так сказать, центр, подкатывает к автобусной остановке, тормозит. Паша промёрзшими до костей пальцами открывает дверь, они с малым вываливаются наружу, как парашютисты, что прыгают с одним парашютом на двоих. Тело затекло, ноги онемели, одежда сырая, голова тяжёлая. Десять часов, приятное январское утро.