Интернат

Отводит глаза. Но она не замечает.

– Нина работает?

– Знаешь её? – удивляется Паша.

– С семи лет, – утвердительно кивает головой Аня. – Мы из одного интерната. Только она в педагогический поступила, а я в турфирму.

Радуется, даже скатерть откидывает. Ищет пуховик, набрасывает на плечи. И говорит совсем иначе, без ленивого раздражения, просто, доверчиво.

– Её, – рассказывает, – в классе не любили. И я её тоже не любила, – признаётся Аня с улыбкой. – И воспитатели не любили. Ну они никого не любили, – уточняет она. – А её особенно. Она всегда была против всех. Паршивая привычка.

– Точно, – соглашается Паша.

– Вот ты не такой, правда? – говорит она с той же улыбкой, и Паша с готовностью кивает в ответ головой.

– Ты со всеми соглашаешься, правда? – она продолжает улыбаться, хотя Паша уже не уверен, что ему это нравится. – А всем на самом деле всё равно, соглашаешься ты с ними или нет. Ага? Ну и вот, – теряет она интерес к Паше, – однажды кому-то из наших родители подарили спортивную обувь. Кроссовки. Дешёвые, китайские, но новые. Ты представляешь, что такое кроссовки? – Паша хочет ответить, но она перебивает: – Да ничего ты не представляешь. Ну и просыпаемся мы утром, а кто-то эти ёбаные кроссовки залил зелёнкой. Серьёзно. Ну и начали говорить, что это она. Пошли к директору, сказали ей. Директриса поверила. Да все поверили, чего там. – Аня машинально шарит в карманах в поисках сигарет, волнуется, нервничает, потом вспоминает, что сигарет нет. – Ну и я за неё заступилась.

– А откуда ты знаешь, что это не она? – скептически спрашивает Паша.

– А я с ней в одной комнате жила, – отвечает Аня. – И точно знаю, что она в ту ночь никуда не выходила. Но мне никто не поверил. Знаешь, какие они, в интернате? Всех готовы загрызть. Тем более – за кроссовки.

– Ну, заступилась – и шо?

– Ну что? – не понимает она. – Заступилась и заступилась. Потом, конечно, пожалела.

– Что так?

– Да мне тоже досталось. Это же интернат. Так что меня потом тоже не любили. Неприятное чувство, понимаешь?

– Понимаю, – говорит Паша.

– Думаю, ты понимаешь, – соглашается с ним Аня. – У тебя что с рукой?

– Проблемы, – поясняет Паша.

– Я вижу – говорит Аня. – Тебя же, наверное, тоже всю жизнь за эту руку доставали?

– Да нет, ну почему, – возражает Паша.

– Да ладно, – не верит она, – доставали. Дети жестокие. Как щенята. И доверчивые, как щенята. Потом вырастают, становятся взрослыми, уверенными в себе. А жестокость никуда не исчезает. И доверчивость тоже. А ты говоришь: не жалко.

Паша молчит, смотрит на свою руку, словно пропускает сквозь пальцы свет фонарика. И она тоже смотрит на его пальцы как завороженная, будто никогда такого не видела. И правда, не видела. Где такое увидишь?

– Слушай, – говорит ему, – раз уж пришёл. Иди сюда. Хочешь?

Паша замирает и сразу хочет сказать, что хочет. Конечно, хочет. Именно её. С её розовыми волосами. Хочет её тепла, хочет её голоса. Ощущает, как замёрз за эти два дня, как его выстудило изнутри. Конечно, хочет. Потом вспоминает малого. Что если он проснулся, думает. Сколько я уже здесь сижу?

– Хочу, – признаётся Паша. – Но я два дня не мылся. Вряд ли тебе это понравится.

– Я тоже, если честно, – признаётся она.

– Я пойду. – Паша тяжело встаёт, прячась в тень. – Мне бы найти что-нибудь поесть для племянника, – просит он.

– Ну ищи, – она теряет к нему остатки интереса, накрывается пуховиком, скатертью, выключает фонарик, отворачивается к стене.

Паша в темноте подходит к полкам. На ощупь, открывает шкаф, начинает внимательно изучать, что там внутри, – будто не верит глазам и хочет собственноручно всего коснуться, потрогать на ощупь. Металлические банки, пластиковые коробки, наполненная крупами посуда. Пакеты с сахаром и макаронами. И неожиданно – шоколад! Именно шоколад. Паша безошибочно узнаёт плоскую плитку, лежащую под какой-то консервной банкой. Осторожно её достаёт, запихивает в карман, выходит.

+