Император Бубенцов, или Хромой змей

Он кинулся следом за отъезжающей колесницей, схватился за обод инвалидной коляски, кричал в самое ухо профессора. Призыв его – Ерошка это осознавал очень ясно – звучал чрезвычайно странно. Профессор Покровский Афанасий Иванович сидел смирно, прикрыв усталые веки, и не только не думал никуда укатываться, но даже не двинул ни единым мизинцем. Сухие руки свои сложил на груди. В маленьком закутке между столом и книжным шкафом не хватило бы ему физического пространства не то чтобы укатиться куда-то, а даже для того, чтобы инвалидная коляска могла просто развернуться. Но всё дело в том, что профессор Покровский, как совершенно верно угадал и почувствовал Бубенцов, собирался уходить. Только не из этой комнаты. Он намеревался уходить из жизни.

Умоляющий крик Ерошки Бубенцова остановил его. Афанасий Иванович вздрогнул, обернулся на крик, а когда снова попытался уйти – выход уже был заперт наглухо. Хватило мгновения. Лёгкая тень прошла, прошелестела по занавескам.

– Стойте! – не отпуская колеса, сказал Ерошка. – Как это возможно? Ваш сын, умер полвека назад. Даже больше. Перед войной ещё! Как вы могли ему говорить? Неужели можно общаться с прошлым?

– Можно, – просто сказал Покровский. – Я же общаюсь.

Глава 10. Бездны подсознания

1

Ни одно впечатление не пропадает даром. Совершенно прав был профессор! Всё, чего касается взгляд или улавливает слух, навсегда врезается в сердце. Едва наметившаяся мысль, мелькнувший и тут же пропавший образ, не исчезают бесследно. Позабытое не забывается. Всё явленное обречено к вечной жизни, всё дышит в подсознании, определяя дух, чувства и настроения человека. Душа человека – бескрайнее хранилище, набитое впечатлениями. Благословен поэт, наполнивший душу морозом и солнцем. Проклят художник, сотворивший мерзость. Лучше бы и вовсе не заглядывать в созданный им ад. Разве только из любопытства…

Стелется по чахлым опушкам дым тлеющих болот, серые космы ползут к воде. Пахнет гнилой тиной, сырыми грибами. Ох, какая тоска! Какая смертная тоска, дорогие мои!

Мерцает в лунном сиянии тёмный замок с зубчатыми башнями.

Ничего в этих местах не пропадает даром, всё копится для неведомых целей. Хранится, сберегается под спудом в необъятных подземных хранилищах, подвалах, штольнях, горизонтах. И возникает в оный день неожиданно, выходит на свет божий, всплывает подобно тому, как мысль или настроение всплывает, извлекается из таинственных бездн подсознания.

Кажется, могучие природные силы и напряжения сошлись некогда в этом месте, раздвинули земные пласты, образовали тёмное, гулкое пространство, пределов которого никто никогда не видел. Хотя бывало забредали, зачарованные странники, потомки шумерского царя Гильгамеша, в самые глухие углы. За которыми, впрочем, открывались новые кривые пространства, уже совсем мёртвые, безжизненные. Такие дикие, что не только нога человека, но даже и нечистое копыто редко туда ступало.

Хотя, если приглядеться, то не совсем уж и кромешная стоит тут темнота. Как будто видится вдали тёмное свечение, чуть колеблющееся багровое зарево. Сочится свечение изнутри, из-за дальнего поворота, из-за невидимых горизонтов, отлого уходящих всё ниже, и ниже, и ниже. Говорили, что это свет Пандемония, древней столицы сатаны в аду. Иногда доносились оттуда как будто звуки работы неусыпающей молотилки. Слышались сдавленные глухие стенания, ропот, невнятные выкрики словно бы огромной толпы, целого океана людей. Но стоило остановиться, прислушаться, и всё мгновенно стихало, слышался только стук собственного сердца в ушах.

2

Реквизита за всё время накопилось здесь так много, что не видно конца штабелям, полкам, сундукам, корзинам, грудам, ворохам, нагромождениям, россыпям. Все вещи мира. Рассортировано кое-как, на глазок. Без всякой системы рассовано по углам, расставлено как придётся вдоль стен. Как будто ось времени вынута из бытия, и вольно разбрелись, перемешались века, периоды, эпохи, стили.

Бронзовый подсвечник тобольского митрополита Евлогия высовывается из кучи пластмассовых китайских игрушек. Серебряный сервиз графа Орлова погребён под грудой солдатских сапог, списанных со склада 33-й пехотной Кольской дивизии. Древнегреческая амфора, расписанная подвигами Геракла, прислонилась к помятому самовару мещанина Фёдора Авдеева из Пензы. Круглые очки с выбитыми стёклышками, примятые… Чьи бы это? А-а, точно-точно!.. Это же очки учителя самарской гимназии Глеба Димитриевича Дудакова. Того самого, что за год до революции послал письмо в газету «Искра». Призывал в письме своём «сбросить ярмо деспотизма, разбить вековые цепи, повесить царя с супругой и чадами их»… Сохранилось письмо. Да-да-да-да… А в восемнадцатом отрезали Глебу Димитриевичу нос и уши в самарской ЧК. Вот очки-то и слетели, разбились. Не на чем стало им держаться… Забавно всё устроено в мире. Империи рушатся, а очочки вот они. Сбереглись в вечную память о человеколюбивом учителе гимназии из Самары. Как трогательно!