Император Бубенцов, или Хромой змей

– Запорол! Загубил эпизод! – топнул ногой, выдохнул с шумом. – Эх, как бы я сыграл! На вашем-то месте. Неограниченная власть! Абсолютная свобода! Делай что в голову взбредёт, и ни за что отвечать не придётся. А вы стоите как истукан бесчувственный… Чёрт бы вас подрал! Пропала сцена!

Горестная складка пролегла по углам рта.

– Твои слова были бы справедливы, – возразил Бубенцов, – если бы мы были пациентами сумасшедшего дома. Это там можно дурака валять. Но мы же не в дурдоме! Хотя формально…

– Да-да-да, – закивал Шлягер. – Намёк понял. Формально офис расположен на территории психиатрического корпуса. Но не надо этих скрытых упрёков! Скоро переедем. Джива устранён. Покои освободились. А вам как раз нужен покой. – Не удержался даже и в столь торжественную минуту от каламбура.

– Слишком много событий. Я устал, – согласился Бубенцов. – Внутри меня опустошение. Болит нога…

2

Весь остаток этого торжественного дня прошёл в тоске, в вялом бездействии. Но и наступившая ночь не принесла успокоения. Ночи здесь всегда бывали очень тревожны. Помещение под офис Шлягер выбрал крайне неудачно. Так, впрочем, часто случается, когда человек меняет прежнюю жизнь и устраивается на новом месте. Поначалу всё подходит идеально, но обязательно всплывёт – если не сразу, то впоследствии – какая-нибудь досадная мелочь, неудобство. В корпусе никогда нельзя было добиться полной темноты и тишины. Во всех коридорах, на всех этажах горел свет, пусть его и приглушали на ночь. Свет просачивался сквозь стёкла двустворчатой двери. С верхних этажей доносились звуки шагов, тихий говор, вздохи, а иногда и стоны. Как будто здание наполнено привидениями.

Поздно вечером заходила Вера, принесла яблоки.

– Останусь здесь, – предупредил её Бубенцов. – Поработаю ещё над документами. Тебе, вероятно, уже сказали. Я избран монархом!

Вера кивнула и заплакала от радости.

Вялая ночь обступила, обложила, окутала со всех четырёх сторон, а также сверху и снизу. Народ в корпусе безмолвствовал.

3

Есть выражение «проснуться знаменитым». Применимо ко многим людям. Но только по отношению к редчайшим, избранным единицам можно сказать «проснулся царём». Бубенцов проснулся рано утром. Углы просторного помещения ещё заполнял сумрак. Но сквозь побелку на дверных стёклах было видно, что в коридоре горит дежурный свет. Оттуда доносились звуки возни, пыхтение, перетаптыванье, слышались сдержанные отрывистые восклицания. Именно от этих звуков Ерошка проснулся. Возня внезапно стала ожесточённей, яростней. На белом квадрате стекла чётко, как на экране, отпечатывались две чёрные тени. Тени как будто общались, сблизив носы, шевеля руками.

Одна тень косая, кадыкастая, долгоносая. Другая, густая, плотная, с тяжёлыми надбровьями, в профиль напоминала обезьяну или неандертальца. Профили делались резче, темнее, когда вплотную приближались к стеклу. А затем вдруг увеличивались в размерах, расплывались, размывались по краям. Как будто кто-то прорывался с усилием, а кто-то едва сдерживал, отпихивал.

– Почиваютс-с, – свистящим, сдавленным шёпотом говорил долгоносый. – Вчера изволили несколько… На радостях-то… Перебрал. Девять драк затеял, шутка ли? Еле увязали! Ды-ы куды-ы ж ты прёшься!

– Ну какая же коронация без драки? – возражал неандерталец с хриплым, басовитым напором. – Полагается.

– Так девять же! – упирался Шлягер.

– Я ж то и говорю, – напирал басок. – Я ж то и говорю.

– Ды-ы куды-ы ж ты-ы!.. Чёрт тебя задери!

Одна тень схватила другую за воротник, принялась терзать её, ломать, валтузить, влачить прочь от дверей. Обе тени стали увеличиваться, увеличиваться по мере удаления, теряя чёткость, густоту, пока не растворились совсем.

Ерошка спустил ноги на пол, всунул бледные ступни в шлёпанцы.

– Адольф! – позвал громко, строго. – Где тебя носит? Подь сюды, дрянь такая! – И тотчас поморщился, отметив в себе новую, повелительно-капризную интонацию.

Из глубины коридора послышался торопливый, дробный перестук каблуков. Перед самой дверью всё стихло. По-видимому, Шлягер выдерживал некоторую благочестивую паузу, охорашивался. Плоская тень на стекле приложила палец к губам, склонилась, прислушалась. Затем дверь скрипнула, Адольф наконец явился весь, в полном объёме, щёлкнул выключателем. Зажужжала под потолком лампа дневного света, несколько раз вспыхнула, погасла, снова вспыхнула и стала светить, треща и помаргивая. Лицо Шлягера было пасмурно. Одет по-рабочему, в белый служебный халат. Прошёлся туда-сюда мимо бубенцовской кушетки, хромая, покашливая в кулак.

– Не особо-то здесь, – проворчал негромко, как бы в сторону. – Командует…

Расстегнутые пуговицы на халате Шлягера подчёркивали независимый его нрав.

– Кто там ко мне рвался? – спросил Бубенцов.

– Тэ-э, – махнул рукою Шлягер. – Лезут. Посланники. От полтавского олигархата. Принёс дары. Три миллиона с мелочью.

– Да ну? – не поверил Бубенцов. – Мне в дар три миллиона? Не откажусь!

– Откажетесь, – строго сказал Шлягер. – Я выгнал в шею. Холопы! Пся крэв! Всю Украину в зубах принесут! Живую или мёртвую.

– «Живую или мёртвую»? Сильно сказано! Но всё это пустые слова.