Император Бубенцов, или Хромой змей

Следовало в первую очередь обезопасить рассудок от угрозы возникновения мании величия. Бубенцов поступил в этом пункте удивительно разумно, расчётливо. «Мания величия наступает в тот момент, – решил он, – когда человек видит и чувствует себя не тем, кто он есть, а мнит себя великим полководцем, царём, гением». Вслушавшись же в свои ощущения, ясно осознал, что полагает себя всего лишь обыкновенным человеком, пожарным Ерошкой Бубенцовым. Это его обрадовало.

Дальше можно было рассуждать уже гораздо спокойнее. «Вполне возможно, что, наделяя меня, пусть и уклончиво, титулом царя, они имели в виду нечто иное, – думал Бубенцов. – Возможно, тут всё иносказательно. Как и многое у них. И слово употреблено, и отвертеться от него весьма удобно. Припрёшь их вот так к стенке, а они: “Да что вы, Ерофей Тимофеевич! Неужто в прямом смысле приняли наши слова? А ведь мы имели в виду совсем иное. Царь-то вы, конечно, царь. Но в самом общем смысле. Как и всякий человек. Про льва вот тоже говорят «царь зверей». Так и здесь. Имелось в виду, что человек есть царь природы. Венец, так сказать, творения…”»

Вот что они могут сказать, посмеиваясь. Кто такие «они», он не представлял себе ясно. Только смутные предположения, догадки. Да ещё путаные, бестолковые, мало что объясняющие объяснения Шлягера: «Ах, Ерофей Тимофеевич, знали бы вы всю их дьявольскую подспудную совокупную мощь!»

2

С полотенцем на шее, бодрый, свежий, возвращался Бубенцов из умывальника. Матвей Филиппович Кащенко читал книгу, шмыгал носом. Сокрушённо качал головою. То и дело снимал круглые железные очки, промакивал лицо носовым платком. При появлении Бубенцова вскочил, книгу попытался быстренько запрятать, запихать в ящик, но не получилось. Слишком большого формата оказалась книга, хотя и тонкая. Выпала из рук.

– Опять, Матвей Филиппович, глаза красные! – заметил Бубенцов. – Тебе Адольф запретил «Песнь про купца Калашникова»!

– Никак нет, Ерофей Тимофеевич, – глухо отвечал страж. – Не про купца. Я бы и совсем этих книг не читал. Баловство одно. Ну их к бесу! Да вот на «Муму» наскочил!..

– Да как же ты на «Муму» наскочил?

– Шлягер намедни профессора облапошил. Библиотеку, паразит, за сущие гроши выманил! Не помогли деньги. Старичку-то. И дочь пропала, и жену залечили. Тронулся умом горемыка. Прятал эту «Муму» под подушечкой. Я гляжу, собачка на обложке. Дай, думаю, почитаю… Уж как он за неё бился, за книжку-то!.. Слабый старичок, кволый, а на книгу цепкий! Пришлось дубинкой раза три врезать по локтям. А как открыл я книгу, так и оторваться не смог! Это ж про меня, считай, написано! Про русскую нашу долю!

Бубенцова озарило. Ай да профессор! Душевное, духовное… Как будто не связано друг с дружкой. А оно перетекает, сосуды-то сообщаются!

– «Муму» нельзя отдавать! – бормотал Бубенцов, вышагивая из угла в угол, повторяя на разные лады. – «Муму» не отдавать! Нельзя! Надо профессора предупредить! Срочно!

Ерошка решительными шагами направился к выходу.

3

В обиталище профессора всё было по-прежнему. Капельница у стены, на стеклянном столике медицинская посуда, баночки с лекарствами, бутылочка валерьянки, пустая мензурка, тарелка с недоеденной курагой. Пахло йодоформом. Профессор Покровский сидел в коляске у окна, нахмурившись, разглядывал Бубенцова.

– Опять вы? – продолжил профессор. – Зачастили что-то. Вынужден вас разочаровать. Самогон мы не варим. Хлеба тоже нет. Однажды был здесь некий прожорливый негодяй, всё подчистил. Но вам никоим образом не следует огорчаться.

Бубенцов всё-таки огорчился. Афанасий Иванович сильно сдал за это время.

– Я по поводу книжки одной. Нельзя от неё отрекаться!

– Ну, наконец-то! Дошло и до вас! – оживился профессор. – Я терпеливо дожидался. Когда ж, думаю, человек о Книге вспомнит, хватится?! Когда же к Первоисточнику обратится?! Лет уж, кажется, семь, а то и все семьдесят семь прошло со времени нашей последней встречи! Не так ли? Мы с вами встречались незадолго до Ялтинской конференции. Мир с тех пор здорово переменился! Ещё ближе подошёл к своему концу. Появились уже кое-какие вернейшие приметы. Вот я всё ждал вас, готовился.

– Так, так. Вы почти не изменились, – поддержал безумный разговор Бубенцов. – За эти семьдесят семь лет.

– Старики мало меняются, – заметил Афанасий Иванович. – В старости душа живёт тихо, вне общей сутолоки. Как будто в далёкой провинции. Благословенно время старости! Она даётся человеку, чтобы тот успел прибраться в душе. Собрать раскиданное, подмести перед уходом. А вот вы разительно переменились, молодой друг мой!

– Треплет жизнь, – неопределённо пожаловался Ерошка.

Подумал и добавил:

– Врагов много. Недруги. Я борюсь. Тоже стал присматриваться к себе. К бардаку, что внутри. Кое-что прибираю, пытаюсь навести порядок. Не откладываю на старость.

– Вот-вот-вот! Давно хотел вам сказать…