Имени такого-то

– Поставьте его! – закричал Сидоров. – Да поставьте же его! – Но тут загрохотало, и полетели какие-то страшные ошметки, и левое крыло здания сложилось внутрь, и завыла Копейкина, и тогда Ипатьев, держа болтающегося мальчика, побежал к воротам, и Сидоров бросился за ним, крича: – Поставьте его! Да поставьте же его! – а потом понял, что ничего не кричит, просто бежит и бежит за Ипатьевым, и бежать ему почему-то очень легко, он козлом перескакивал охваченные огнем, валящиеся под ноги ветви и балки, и все ему было нипочем, и очень ему было весело.

Упал он уже перед самыми сходнями, страшно ударившись обеими ладонями и сильно ссадив колени. Ипатьев с мальчиком уже поднялся по сходням, и если бы с Сидорова не слетели очки, он бы видел, как Синайский в отчаянии разводит руками, а Зиганшин скалит длинные, как у пони, зубы. Голова раскалывалась, сердце колотилось в висках, в глотке было так, словно он выкурил две пачки сразу; он понимал, что надышался гарью, его тошнило, и он, оказывается, ненавидел Ипатьева сильнее, чем мог вообразить. Стало видно, что пальто прожжено мелкой россыпью в нескольких местах и крупной дырой – на уровне правого колена, а еще – что там же, у колена, прожжены брюки и на коже появились несколько волдырей; боль, которой он не чувствовал по пути, сейчас догнала его. Кто-то сбежал к нему по сходням, подхватил под мышку, потянул.

Он сумел встать – в глазах потемнело, ноги были тяжелыми, как медвежьи, а голова очень легкой, и на секунду он почувствовал себя палубным краном. Со всей высоты своего кранового роста он поглядел вниз – и увидел Евстахову, мелкими шажочками ведущую его вверх, к палубе.

– Что же вы еще здесь? – злобно, через силу спросил он. – Самое время сейчас.

– Идите на хер, – сказала Евстахова и отпустила его, и дальше ему пришлось идти самому.

36. Дитёв привели

На радиограмму ответа не получили и получать не хотели, потому что содержание этого ответа вполне можно было себе представить. Выход виделся один – приплыть в Казанск, идти в больницу, умолять и упрашивать. До Казанска было два дня.

– Как же вы без приказа? – спросил Синайский Зиганшина.

– В уведомительном порядке, – сказал Зиганшин.

– Разве так можно? – спросил Синайский.

Зиганшин не ответил. Помолчав, он сказал:

– Дальше по берегу колхоз будет, «Ясный путь».

– Надо идти просить, – сказал Синайский с отвращением. – Не понимаю я про Сидорова. Кажется, придется мне.

– А вы эту вашу великаншу пошлите, – сказал Зиганшин. – Задолбала уже нас. Увидела у меня пуговицу оторванную и давай меня раздевать прямо на мостике, двинутая совсем. И рот не закрывается: давайте, говорит, я вас всех сейчас обштопаю, пуговицы пришью, рубашки починю! Я сначала хотел ее по-хорошему послать, а потом думаю: а и пусть! Сказал ребятам своим: тащите у кого что, только без под… подколок, кто с трусами сунется – на голову надену и вокруг шеи завяжу. Так она утром все целое принесла, еще и извинялась, что пуговиц не хватило. Пошлите ее, она в колхозе всех голыми руками возьмёт, насмерть уболтает.

Синайский вздохнул: дело с Витвитиновой было плохо, и складывалось впечатление, что в Казанске, если господу будет угодно, электрошокер ждет еще и эта серьезная работа. Отпускать Витвитинову, конечно, ни в какой колхоз было нельзя, и надо было искать Сидорова, и он нашел Сидорова – тот сидел на матрасе и равнодушно глядел на свою миску с квашеной капустой и неизменным куском масла, – и Синайский понял, что придется идти с ним.

Причал у колхоза был крепкий, но маленький, и швартовались долго. Взяли Малышку, так отлично выступившую в прошлый раз, и, посовещавшись, решили захватить с собой для жалости Ганю и Грушу (а Тютюнину больше доверия не было; что же до Оганянц, то никакой особой пользы она, кажется, в тот поход не принесла). План был на этот раз серьезный, деловой: найти председателя колхоза и говорить прямо с ним; если повезет – разжалобить одного человека легче, чем толпу, а если не повезет – что ж, придется обращаться к общественности.

– Сидоров, – сказал Синайский на берегу, – ну приободритесь вы. Я на вас рассчитываю.

– Я бодр, бодр, – сказал Сидоров, встряхиваясь, как собака. – Дети, возьмите меня за руки.

Ганя хлюпнул носом, и Груша быстро утерла ему сопли концом криво повязанного серого платка, который взяли у двенадцатилетней истеричной пациентки Шокиной, опекавшей близнецов с первого дня плавания и сейчас прощавшейся с ними так, словно они уходили навсегда. Груше она сунула засохший до каменного состояния огрызок яблока, невесть как переживший в тайнике под матрасом генеральную уборку, а Гане – обрывок цветной бумажки, и они так и шли сейчас, зажав эти сокровища в грязных варежках, и Сидорову, как он ни уговаривал Ганю переложить бумажку в другую руку, приходилось вести его за запястье. При каждом шаге тот хлюпал носом, а время от времени и схаркивал по-взрослому на тонкий лед. Сидоров старался, как мог, не слышать ни этих звуков, ни нравоучительных замечаний Синайского.