Имени такого-то

Выйти из трюма он отказывался, и за эти дни ни разу не удалось взять его на прогулку по палубе – он молча, яростно отбивался, стиснув зубы и сжав руки в кулачки. В остальном же Сережа Кавьяр (вполне взрослым почерком написавший свое имя на бумаге по просьбе Синайского) был прекрасный мальчик: очень тихий, очень аккуратный, очень спокойный, не проявляющий никаких признаков агрессии, заторможенности, шизофренических расстройств или умственной отсталости, и Синайский начал подозревать, что Кавьяр был при горьковской больнице чем-то вроде Гани и Груши – скорее волею судеб прибившимся к ней воспитанником, чем полноценным пациентом. За это можно было только поблагодарить судьбу – пациентов Синайскому хватало; что же до отказа выходить на палубу – может, ребенку после бомбежки и пожара нужно время восстановиться, и Синайский предупредил нянечек, чтобы до нового распоряжения Сережу гулять не принуждали. Вот Сережа и не гулял – лежал на матрасе, читал «Белочку и Тамарочку», и когда пришел, дымя папиросой, Ипатьев, Сережа уставился на него завороженно своими маслянистыми глазами и молча закрыл книжку.

– А кто тут у нас такой? – дурацким голосом спросил Ипатьев. – Кто тут у нас такой?

С указательного пальца Ипатьева свисал плетеный веревочный чертик – Ипатьев дергал пальцем, чертик скакал вверх-вниз, вправо-влево, но Сережа неотрывно смотрел не на чертика, а на Ипатьева.

– Помнишь меня, а? – спросил Ипатьев, прикуривая новую папиросу и бросая спички на матрас. – Помнишь, я тебя нес?

Сережа молчал.

– На! – сказал Ипатьев и протянул палец Сереже.

Сережа, не отводя глаз от лица Ипатьева, взял чертика и положил рядом с собой. Ипатьев сел по-турецки рядом с ним и достал из кармана моток пеньки, длинный гвоздь и маленькие ножницы.

– Учиться будем, – сказал он и начал отматывать два длинных куска пеньки.

Сережа молчал.

– Не хочется тебе? – с сожалением спросил Ипатьев.

Сережа помотал головой.

– Ладно, – сказал Ипатьев, – я еще приду. А то пошли наверх, другие дети там с нянечками гуляют, песни поют!

Сережа замотал головой сильнее. Ипатьев потрепал Сережу по голове, затушил окурок о подошву и ушел со странным чувством, что его каким-то образом обокрали. Он успел дойти до мостика, когда выяснил, что спичек при нем нет, и, обшарив рубку, убедился, что придется тащиться в трюм.

Его вдавило в стену, и он услышал хруст собственного ребра. Следующий удар чьего-то локтя пришелся ему в живот, и он скрючился набок, взвизгнув от боли. Снизу тянуло жаром. Пробивая себе путь в людском потоке, он побрел по ступеням вниз.

Засаленные, набитые ватой матрасы занимались один за другим. «Выносите детей! Выносите детей!» – фальцетом кричал Синайский, таща на себе Черненко и волоча за руку рыдающую Шокину. Гороновский орал матом на Минбаха – они таскали еще не тронутые огнем матрасы, пытаясь построить из них заграждение перед той зоной, где лежали раненые («Несите ведра из параш, вылейте на один и поставьте боком, идиот вы ебаный!!!»). Кто-то страшно выл – это была Евстахова, она сидела, сжавшись в комок, Сидоров стоял над ней и тянул ее за обе руки.

– Да вставайте же! Ну вставайте же! – ныл он, а она мотала головой и бормотала в ответ:

– Огонь! Не могу огонь! – и снова заходилась сухим звериным воем, и тогда Сидоров бросил ее, сгреб какого-то мальчика под мышки и побежал наверх, и ноги мальчика тащились по полу, и один ботинок слетел с него, упав прямо рядом с Ипатьевым.

– Ботиночек потеряли, – зачем-то сказал Ипатьев – и увидел Сережу.

Тот стоял, уронив спички, перед горящими матрасами, и завороженно смотрел на пламя, шевеля губками. Ипатьев схватил его, взвизгнув от боли в ребре, и потащил, толкаясь, наверх, и все время, пока они пробирались по трапу, пока пытались разминуться с Жжонкиным, тащившим вниз пожарный рукав, пока пытались не затоптать поскользнувшуюся и упавшую Оганянц, Сережа болтался у Ипатьева на руках, как кукла, и еле слышно шептал что-то ему в ухо, а что – было не разобрать.

38. Все ясно

Матрасы лежали на полу в коридорах казанской больницы, и люди, которые лежали на них, стонали, или плакали, или читали, или разговаривали, и один такой человек схватил Сидорова за ногу и спросил:

– Жрать есть?

– Нет, – просто сказал Сидоров, и человек, с сожалением покачав головой, Сидорова отпустил. – Где главврач? – спросил Сидоров.

– Везде, – с ухмылкой ответил человек.

Синайский улыбнулся.

– А если поточнее? – спросил Сидоров.

– Кабинет его прямо, направо и направо, – услужливо сообщили с соседнего матраса. – А если вы ее увидите, так напомните, пожалуйста, что у Галямина к ней по-прежнему вопросики есть.

– Непременно, – сказал Сидоров и стал пробираться через матрасы следом за Синайским со странным чувством, что он всю жизнь пробирался через матрасы и будет пробираться через матрасы до скончания своего века, что жизненный путь его будет устлан матрасами.

На полпути Синайский развернулся и сказал:

– Надо уходить. Тут все ясно.

– Пришли – так уж поговорим, – сказал Сидоров мрачно. – Может, хоть марли выпросим.