Имени такого-то

Фамилия главврача была Коц. Сухая и большеглазая, она смотрела на Сидорова с Синайским, как на новоприбывших пациентов.

– Вы с ума сошли? – так и спросила она.

– Возьмите кого-нибудь, – сказал Сидоров. – Возьмите детей. Возьмите пожилых. Возьмите двадцать человек.

– А давайте я госпиталь вообще выгоню и всех возьму, – сказала Коц. – И сама уйду. Пожалуйста. Все хозяйство ваше.

– Возьмите десять, – сказал Сидоров.

– Прекратите, – сказала Коц, – ну что вы как на базаре.

И тогда Сидоров вынул из кармана пистолет и очень спокойно поднес его к виску.

– Хорошо, – сказал он, – тогда я сейчас застрелюсь.

– И меня застрелите, пожалуйста, – сказала Коц устало и села перебирать бумаги.

– Хоть марли дайте, – сказал Сидоров, опуская пистолет.

39

Отплыли от Казанска к ближайшей отмели, вывели баржу на берег, и Гороновский с Минбахом пошли проверять шов. За ними сбежал по сходням Зиганшин.

– Ну как? – спросил он.

– Хуяк, – сказал Гороновский.

– Паразиты, – сказал Минбах.

– Видите, – сказал Гороновский, – профессор Минбах говорит – «паразиты», значит, паразиты. Упомянуть некроз профессор Минбах не считает нужным, но я, если бы мне было позволено, непременно бы упомянул.

– Это опасно? – испуганно спросил Зиганшин.

– Радости никакой, – сказал Гороновский. – Скажите всем, кто может, на берег выходить, а я пойду своим распоряжения дам. И матросов мне пришлите, держать надо, сейчас трясти будет. Впрочем, это бесполезно.

Зиганшин быстро погладил баржу здоровой рукой.

– Пойдемте, Яков Игоревич, выходить надо, – сказал Синайский. Теперь, когда он нашел Сидорова, оставалось позвать Зиганшина и дождаться Гороновского.

– Я догоню, я сейчас, – бодро сказал Сидоров, – мне надо найти кое-что.

– Давайте, – сказал Синайский рассеянно, и, глядя на его мелкую походку, Сидоров вдруг впервые заметил, что шарообразная фигура профессора давно перестала быть шарообразной.

«Процедурная» была пуста. Пузырек, так хорошо спрятавшийся Сидорову в ладонь, успел приятно согреться. Пока он выбирал шприц и иглу, руки у него совершенно не дрожали, и в какой-то момент он с наслаждением показал Борухову кукиш – но все-таки выбрал не вену, а бедро. Ни протирать место укола, ни даже закатывать штанину смысла не имело; впрочем, подумав, он закатал штанину, сел на стул и принялся долго, внимательно стучать по шприцу. Наконец, из иглы брызнул крошечный фонтанчик, и Сидоров решил приступить к делу.

– Приступим к делу, – сказал Гороновский, плавно поднося к брюхе баржи скальпель, и баржу тряхнуло так, что Гороновский не удержался на ногах, и она вильнула хвостом, отметая в сторону Жжонкина, Каменского и еще двух матросов, и тяжело сделала шаг вперед, таща за собой сходни. Ругаясь последними словами, Гороновский пристроился поудобнее и собрался продолжить, но тут баржа занесла вверх ближайшую ящеричью грязную лапу, и он поспешил отшатнуться. Она шла, не разбирая дороги, ломая толстые старые деревья и мелкие молодые ветки, шла куда-то прочь от берега, и казалась отвратительной лишней жаброй черная рваная рана у нее на брюхе, и несся рядом Зиганшин, крича: «Лена, Леночка, девочка, ну чего ты?! Стой, Леночка, стой, Лена!!!» Тогда рванула бегом Евстахова, пытаясь перехватить баржу и зайти спереди, и скрылась на несколько мгновений за кустами, и баржа попятилась, и уже все решили, что баржа, разумеется, испугалась Евстаховой, – небось, что-то такое Евстахова ласково сказала барже, как-то так нежно улыбнулась, что та дала задний ход, – но секундой позже из-за кустов появилась и сама Евстахова, тоже пятясь и держа согнутые руки перед собой, и чулки ее были красными по колено, и это было очень страшно, но не похоже было, что Евстахова ранена. На Евстахову шел волчонок, тот еще сучонок, он шел и ревел, и одни глаза у него были, как чайные блюдца, другие – как уличные люки, а третьи – как часы на Спасской башне, а сам он был в высоту, как война, и пули матросов не брали его.

– Грунька! Мне страшно! Грунька! Мне страшно!.. – заорал Ганя, и тогда Груня одной ладонью закрыла глаза ему, а второй закрыла глаза себе, и маленький двуликий котенок принялся кусать волчонка за ноги. Волчонок завизжал, но не отступил. Тогда пациентка Речикова закричала:

– Ах ты ж сыночка, ах ты ж вот ты где! Ах ты ж детка моя, вот ты запропастился куда! – И все длинней становилось ее лицо, все больше зубов появлялось в ее пасти, и когда она пошла на волчонка, тень ее легла на дальний берег. Шерсть волчонка из серой стала черной от крови, волчонок завыл, но не отступил. И тогда на него бросилась Василиса, и из горла у волчонка хлынула кровь, а Зиганшин закричал:

– Наверх! Поднимайтесь наверх! Все поднимайтесь наверх! – потому что Лена снова пошла вперед, давя пучки мармеладных грибов и заросли шоколадных корзиночек, и белые с красным брызги разлетались у нее из-под брюха. Она шла и шла, а молоко делалось все глубже и глубже, и по мере того, как кисельные берега расширялись, Щукина все испуганнее металась по палубе с набитым ртом от одного ребенка к другому, сбивчиво повторяя: