Имени такого-то

Брать Тютюнина было ошибкой, и эту ошибку допустил он, Сидоров, он настоял. Совет держали в трюме два часа назад – он, Малышка, Синайский. У боцмана в хозяйстве нашлись две пары санок, одни почему-то детские, и как возвращаться, если повезет, было понятно, а непонятно было – повезет ли. Взяли с собой все пряники, что оставались на барже, – менять: в наволочке болтались килограмма полтора-два небольших обломков последней недоеденной табуретки. Решено было просить муки, из которой можно варить похлебку, а вообще – что дадут. Сначала Сидоров собирался идти один, но Синайский сказал: «Вы не настолько жалобный», – и решено было дать Сидорову в команду двух пациентов: всегда молчащего Тютюнина – за его способности, и Оганянц – за ее пугающие, ноющие скороговорки, а еще – вечно плачущую Малышку. Тютюнина выбрал Сидоров, тот мог тихонько подсказать Сидорову кое-что; с Оганянц договорились, что если будет надо – Сидоров подаст ей знак. Вместо этого Оганянц, как Сидоров ни моргал и ни толкал ее в бок, в страхе зажимала себе рот ладонью и отводила от баб глаза, зато большой, костлявый Тютюнин, от которого во время индивидуальных бесед и двух консилиумов Синайский не мог добиться почти ни слова, выступил на ура.

– Так что вот, – говорил Сидоров и чувствовал, что вообще не понимает, с кем говорит, вообще не знает, слышит ли его кто-нибудь или просто смотрят на них эти чужие люди, сложившие руки на худых животах, – так что вот, больше нам надеяться не на кого, товарищи, понимаете? Вот мы пряники принесли, а больше у нас ничего нет. Помогите, пожалуйста, больным, баржу у нас ранило – это я уже говорил, – так бы мы, может, до Горьковска и впроголодь как-то, но теперь еще дольше, но это я уже говорил, – и Сидоров замолчал, не зная, что сказать еще, и они тоже молчали, и вдруг у него появилось чувство, что это хорошее молчание, что еще немножко – и повезет, и покатят они с непустыми саночками обратно, развеселится сердце, и он еще раз ткнул Оганянц локтем в бок: поднажми, училка! – но та только дернулась и стала жевать варежку, и тут вдруг басом загудел Тютюнин, и Сидоров обмер и замахал на него руками, но было поздно:

– Я же вижу – вот у тебя картошка есть! Подпол весь в картошке! Ну подсоби, пропадем мы! – гудел Тютюнин, тыча пальцем в бабу, замотанную тремя платками, один поверх другого. – А ты, старый, дай мучицы, пожалей убогих, мы тебе пряничка дадим, у тебя есть, тебе Господь зачтет! Есть у тебя мучица, я вижу! А ты – у тебя же…

Стена тел зашевелилась и загудела. Сидоров подбежал к Тютюнину и рванул его за рукав пальто. Тютюнин звучно захлопнул рот. Кто-то отбежал назад, к избам, за ним потянулись другие. И тогда Малышка заплакала. Чтобы не видеть, как они расходятся, Сидоров в отчаянии снял очки – и все стало мутным и неверным, и тут он сдернул с головы шапку и бросил ее на снег, и следом за ним потянул с головы шапку Тютюнин. Кто-то остановился, гудение прекратилось.

– Послушайте, – сказал Сидоров очень громко. – Посмотрите, пожалуйста. Вот перед вами… – Тут его осенило, и он продолжил: – Пациентка Малышка Анна Сергеевна. Вы видите только, что снаружи: что она, что они измученные, грязные, голодные. Я и сам не лучше, вы, наверное, даже не верите, что я медбрат, даром что у меня белый халат под пальто, но вы вот посмотрите, у меня удостоверение, – он порылся в нагрудном кармане, и достал «корочку», и зачем-то помахал ею над головой. Стояла тишина, и он сказал: – Но вы болезнь ее не видите, от которой мы ее лечим. Это очень серьезная болезнь, тяжелая. И у нас таких почти двести человек. Мы очень давно плывем, чтобы их спасти. Некого нам больше просить, кроме вас. Помогите нам.

– Тут Красное рядом! – крикнул из толпы ломающийся голос, и двое разом ему ответили:

– Заткнись, Павленок!

– Мы и в Красное сходим, – сказал Сидоров и обессиленно замолчал.

– До меня пойдемте, – сказал женский голос из толпы, и Сидоров, таща за собой пустые саночки, пошел на этот голос, не сразу догадавшись надеть очки, и за ним пошли Малышка, Тютюнин и спотыкающаяся Оганянц, и такого киселя, какой налила ему эта баба с двумя приставучими маленькими девчонками, он не пил никогда в жизни, ни до, ни, что удивительно, после. Тютюнина баба на всякий случай за порог не пустила, но киселя вынесла.