Имени такого-то

Он опять яростно почесал голову обеими руками и тут же разозлился на себя, потому что это было в чистом виде невротическое, но теперь, когда волосы начали отрастать, ощущать эти полтора-два сантиметра длины было ему важно, и он снова и снова повторял дурацкий жест, и даже бездумно стаскивал с себя шапку на пронизывающем ветру, вот как сейчас, лишь бы опять почесать голову по кругу, ото лба к затылку, и потом перебежать пальцами на макушку. Синайский, подметив это поведение, проницательно и жестоко поинтересовался, как часто его брили в детдоме; брили, конечно, каждый месяц – ларчик открывался просто, – но теперь он стал чесать голову еще чаще и получал от процесса наслаждение еще большее, однако сообщать об этом Синайскому не собирался. Сейчас он снова водрузил шапку на голову и с завистью посмотрел на никогда не мерзнущего Зиганшина: тот шел по палубе нараспашку и тихо говорил что-то Жжонкину, матросу с волчьей лапой, – с отплытия из Рязанска все говорили тихо, все, кроме Гороновского. Они остановились, Жжонкин покогтил-покогтил палубу и сказал: «Так могу», – а Зиганшин сказал: «И ладно», – и они разошлись, а Борухов снова снял шапку и почесал голову, стараясь утопить пальцы в слишком коротких волосах, и вспомнил месяц, когда в детдоме не брили: это был, конечно, январь 24-го, тогда почему-то решили, что траурнее будет – не брить. Ему было все равно, он умирал тогда от ужаса и горя; двое детей пошли дальше – отыскали на кухне крысиную отраву и приняли ее: девочку, Лену Евсеенко, бывшую проститутку на год младше Борухова, увезли в больницу, мальчика, тихого и полуслепого Марка Белинского, которого она опекала, нашли мертвым на месте. Он завидовал им: они доказали свою любовь, а он не нашел в себе сил – или просто не додумался, подражать же было ниже его достоинства. Впрочем, этот случай некоторым образом совершенно потряс его, и без того находившегося тогда в хрупком состоянии: до тех пор он просто не верил, что человек может покончить с собой при помощи крысиного яда, потому что мать грозилась этим отцу, когда тот приходил домой, каждый вечер, а пьяный отец, грохнув на низкие козлы в проходной каморке свой набитый книгами лоток, дребезжаще отзывался: «Ври больше!» До крысиного яда, впрочем, не дошло: оба они, и отец, и мать, погибли в одной и той же трамвайной драке: мать, насколько Борухову было известно из соседских перешептываний на шиве, ввязалась за царя, ее тут же назвали «сраной жидовкой», отец ударил этого матроса по лицу и был забит кастетом, а мать, пытавшаяся их разнять, получила такой удар в живот кулаком от его товарища, что умерла через два дня; так Борухов стал «чахоточным» при страшном крошечном человечке на Курском вокзале, а потом была облава, а потом он два раза сбегал, но на второй раз пришел обратно сам – бритого быстро ловили, это было клеймо. Лену Евсеенко привезли назад где-то через три месяца, мелко кудрявую, и она рассказывала про дом с гнутой аркой на входе, про «международную солидарность», про эрос и танатос, про профессоров и кабинеты, но в Лене все еще было слишком много эроса – ее выгнали. Он затаил тогда в душе жгучую, жадную, мерцающую картинку; картинка эта больше не отпускала его никогда.

Ногти после чесания головы оставались отвратительно-черными, и он поклялся себе, что покончит с этой привычкой. Тут же, разумеется, попалась ему на глаза лиса Василиса, яростно чешущая бок.

– Хорошая собачка, – безнадежно сказал Борухов, но лиса оскалилась на него и зарычала, как рычала все последнее время; он обошел ее по большой дуге и направился вниз, и сел рядом с Витвитиновой, уже сутки не встававшей с матраса, лежавшей молча на животе, обхватив подушку и закрыв глаза, несмотря на совестящие внушения Малышки и два укола, сделанных Синайским. Борухов сел и стал чесать Витвитиновой голову – чесал и чесал, пока она наконец не заплакала.

27. Хуже учений

– Я не понимаю, – сказал Гороновский, – зачем вы меня позвали на них смотреть – я хирург, а не гастроэнтеролог. А тут и гастроэнтеролога не надо – тут даже вам, Борухов, все понятно, я не сомневаюсь.

– Не придуривайтесь, – раздраженно сказал Борухов. – Если у вас есть идея – давайте идею. Пить эти двое не хотят, капельниц у меня не хватает и не хватит. Хотите отдать мне свои капельницы – пожалуйста, счастлив буду.

Гороновский молчал. Ганя лежал, поджав колени к груди, и стонал от боли, Груша тяжело дышала, свернувшись калачиком, на коротких волосах поблескивали капельки горячечного пота. Всего больных дизентерией было девять, и плохая новость заключалась в том, что среди них оказалась завкухней Мордовская, а хорошая – в том, что за последние двенадцать часов десятый случай не проявился. Девять матрасов перетащили в крайний правый угол трюма, одну парашу по требованию Гольца отгородили от остальных, девять мисок и девять кружек боцман Каменский пометил керном – на каждой по три маленьких вмятины. Жукова и еще одна нянечка, Пиц, приставленные к дизентерийным, теперь после мытья протирали руки еще и драгоценным спиртом.