Имени такого-то

Борухов снова встал над Ганей с кружкой воды.

– Надо выпить, Ганечка, – строго сказал он. – Если не пить, можно умереть. А ну давай пить.

Ганя тихо покачивался с боку на бок. Губы у него потрескались.

– Нянечки не могут в таком количестве с ложки выпаивать, и так еле держатся, – сказал Борухов раздраженно. – Через зонд вливать пора, но рвотные позывы же. Будет спазм – будет хуже.

Гороновский огляделся, крикнул:

– Малышка! А ну выключите весь свет в трюме! – сел на корточки и крепко взял Ганю и Грушу за горячие потные руки.

Малышка, стоявшая в проходе между матрасами и глядевшая на Гороновского очень сосредоточенно, не пошевелилась. Борухов, кряхтя и подволакивая ногу, быстро пошел к ней.

– Послушайте, – тихо сказал он, крепко встряхивая ее за плечи. – Вы застываете. Прекращайте застывать, это уже заметно становится.

– Как вы думаете, она жива? – шепотом спросила Малышка.

– Нельзя о ней думать, – сказал Борухов очень тихо. – Я не думаю, и вам нельзя думать.

– Как же не думать? – прошептала Малышка.

– Как миленькая, – сказал Борухов едва слышно. – Делайте, что доктор Гороновский сказал.

– Что делать? – не поняла Малышка.

– Выключайте весь свет в трюме, – сказал Борухов. – Давайте.

Малышка огляделась так, словно впервые видела трюм, и пошла к первому выключателю.

– Сейчас свет выключим! – крикнул Борухов. – Это ненадолго, не пугаться!

В бледном свете, едва проникавшем сквозь решетчатые верхние окна, он кое-как пробрался обратно в «чумную палату», найдя сделанную наспех из нескольких пожертвованных боцманом досок и отрезков каната символическую ширму, отделявшую дизентерийных от всех остальных, и спросил:

– Ну что?

Ответом ему было жалобное мяуканье и раздраженное шипение Гороновского:

– А ну не кусаться! Он уже дрищет мне на халат – Борухов, отойдите, вы мне дорогу загораживаете, и так не видно почти ни черта! – И испачканный Гороновский понес вырывающегося и орущего котенка с замотанными марлей и накрытыми узкой ладонью четырьмя глазами в кубрик, крикнув напоследок: – Малышка, несите за мной стакан с водой и пипетку! Только не застывайте, как сказочная Машенька, и не свалитесь в темноте, знаю я вас!

Малышка стала поспешно пробираться в кухонную часть. Потом, в темноте кубрика, Гороновский приказал ей нести бинт и связал котенку лапы попарно. Котенок вопил и хныкал, из-под хвоста у него то и дело лилась вонючая жижица, и пришлось подложить под него полотенце.

– Из пипетки его поить? – вяло спросила Малышка.

– Я сам способен, благодарю, – язвительно сказал Гороновский. – Выходите быстро и свет старайтесь не впускать.

Утром пятницы тела Яны Нестеровой и пожилого пациента Амрамова вынесли на палубу и положили, завернув в брезент, туда, откуда человек из Рязанска забрал тело Кати Нестеровой двумя днями раньше. Еще через день Амрамову пришлось разделить брезент с Жуковой, и, когда их заворачивали, Зиганшин пробурчал:

– Хуже учений.

– Руки теперь при мне мыть будете, – сказал Гороновский Пиц. – Черт вас знает, как вы это делаете.

28. Леночка

Двигались медленно, и в какой-то момент Сидорову показалось, что сейчас баржа сядет на мель, – берег тут с обеих сторон был совсем отлогий, и над ним возвышался обрыв с голыми, припорошенными снегом печальными ивами.

– Да что ж он делает, – бормотал Зиганшин, не обращая на просительного Сидорова ни малейшего внимания, а глядя только на пробирающийся по реке в противоположную сторону буксирный пароход, – впаяемся же… Ну ублюдок… Я ему дорогу даю, а он… Ладно, это самое узкое место до Горьковска, сейчас разминемся, дальше бодрей пойдет, завтра к вечеру на месте будем… Ну дебил!

– Я, собственно, с чем… – сказал Сидоров. – Нам бы причалить.

– Куда причалить? – удивился Зиганшин.

– Деревни по берегам пошли, – сказал Сидоров. – А у нас всё, не дотянем мы еще сутки с лишним. У нас с едой всё. И воды надо. Нам бы надо было… И тела бы…

– Ублюдок! – заорал Зиганшин. – Я тебе дорогу даю!.. Не надо мне дорогу давать!.. Я же…

И тут Сидорову вдруг сделалось очень больно и очень жарко. Боль была тупая, сильная, болел левый бок, и Сидоров все пытался сделать так, чтобы боль исчезла, и не мог, а жар шел откуда-то снаружи – страшный. Перед глазами была спина Зиганшина – Зиганшин почему-то тоже лежал на боку, стонал и матерился, но сумел подняться на ноги первым и произнести какие-то ужасные слова. Баржу качало влево-вправо и вправо-влево, и Сидорова тут же затошнило. Буксир пылал – весь, целиком, – и от него отваливались куски.

– Ах ты ж мать твою! – прошипел Зиганшин.

– Что это было? – спросил Сидоров растерянно.

– А хер я знаю! – рявкнул Зиганшин. – Бомба неразорвавшаяся! Мина! Помолчите вы пять минут! Ее ранило, вы что, не чувствуете?

Только тут Сидоров заметил, что баржу крупно трясет. Зиганшин медленно вел дрожащее судно вперед, шевеля губами; по широкой дуге он обогнул пылающий буксир и постепенно вывернул вправо, на мелководье. Жжонкин уже сбрасывал штормтрап, и через две минуты Зиганшин, стоя по грудь в ледяной ноябрьской воде, бормотал, стуча зубами: