Иисус достоин аплодисментов

Я очнулась. Белый потолок уже не казался таким страшным. Я знала, он больше никогда не упадет — смерти больше не будет. Теперь меня бережет Бог, он благословил меня. Мне было спокойно, но… Опять эта жизнь, где я лежу неподвижно, не говорю, где еда льется через нос. И опять кома. Теперь не было ни неба, ни Иисуса. Была моя жизнь, точно проверяя меня — смогу ли я. Вся моя жизнь медленно, показывая самую боль, прошла мимо, я видела себя: ребенком, подростком, девушкой… все то, что никогда бы не повторила — видела все свои грехи. Я не буду писать об этом. Это неприятно даже вспоминать… И вновь белый потолок. Господи, сколько мне пришлось вынести, а сколько еще предстоит. Даже сейчас спрашиваю себя, будет ли конец всему этому? Я начинаю сомневаться в своих силах, выдержу ли? если честно, то хотелось умереть, навсегда покинуть эту Землю, эту Семью, где полно скандалов. Но Бог благословил меня, я должна жить, должна помочь людям, а пока от меня одни несчастья.

Наверное, когда выздоровею, я буду жить одна, без крика, без шума… Как мне все надоело — ужас. Думала, моя болезнь научит их ценить жизнь, любить друг друга, уважать, беречь, что имеют. А оказывается, все зря. Моя смерть ничего бы не изменила, лишь стало бы на одного придурка меньше. Только тосковала бы мать, да Гена погрустил бы немного. Вот и все. Может, Сингапур пришел бы пару раз на могилку, выпил бы, помянул… А что я хотела? Любви? Может быть. Но как трудно в нее верить, в эту человеческую любовь».

Прочитав, Сингапур отложил листы, поднялся.

— Поздно уже, пойду я, — сказал он.

— Да, конечно, — согласилась Зинаида Сергеевна слишком поспешно и, казалось, испытывала неловкость; и Кристина вскинула руку, лишь мельком глянув на Сингапура, и снова отвернулась к телевизору, будто и не было ничего, и не давала она никаких своих записей, и вообще, простились с ним как с соседом, заглянувшим за солью, или еще там зачем…

— Даже Гене не предлагала прочесть, — уже у входа негромко заметила Зинаида Сергеевна.

— Вы простите меня, — сказал Сингапур.

— Да за что, — улыбнулась она. — Ты заходи почаще, — сказала она, как мать, заглянув ему в глаза. А за бабушку… Она считает, что Кристина из-за тебя.

— Вы, надеюсь, нет? — голос его дрогнул.

— Нет, конечно, нет. Приходи, — сказав это, она отворила дверь. — Придешь?

Сингапур оглянулся.

— Да, — помедлив, кивнул он. — Конечно.

Она закрыла дверь, когда он спустился на пролет ниже. Даже когда дверь захлопнулась, он чувствовал ее неуверенный взгляд.

Он вышел из подъезда.

Ливень. Снега как не бывало. Плотный осенний ливень. Пузырящийся в лужах асфальт.

— Когда все это? — невольно удивился он. Усмехнулся. — Вот и осень пришла. — Подняв воротник, запахнувшись, он вошел в дождь.

10

Проснулся он непривычно рано. Спать не хотелось, он поднялся с постели. И что теперь? Галя пропала; ему почему-то стало грустно от этой мысли. Что с ней, жива ли? Кристина любит. Она больна. И причина — он. Всем понятно, что не он заразил ее гриппом, и не он заставил наплевательски отнестись к болезни… Но причина — он; и все это знали. Теперь знал и он сам. И что теперь? В предрассветном сумраке он сел в кресло и смотрел на свою последнюю картину. Она теперь не казалась ему такой тревожной и загадочной; без интереса, даже с долей неприязни смотрел он на белую женщину в грязном подъезде. Женщина наблюдала. И что теперь? Взяв картину, он поставил ее за шкаф лицом к стене. Там ее место. Вернулся в кресло. Закурил. И что теперь? — эта мысль не оставляла его. Он не мог дать ответа, даже самого простого. Поднявшись, он достал картину, вернул ее в этюдник, взял кисть, зачерпнул из банки белой краски и безжалостно через всю картину написал: Здравствуй смерть! потом и вовсе все той же белой краской равномерно начал замазывать сначала окно подъезда, сам подъезд, и женщину. Грязно-зеленый в разводах лист оргалита. Больно стало. Очень больно стало. Но ничего нельзя было исправить. Картины не стало. Как и не было… Нет, не так. Хорошо бы если: «как и не было»… Была ведь. Только что была. А теперь ее нет. Он схватил тряпку, растворитель, тер сильно, тер аккуратно, тер, тер… Без толку. Краска была слишком свежая, легко смешалась, стала грязно-зеленой, безликой — просто замазанный краской лист. Всё. И не вернуть. Он повалился на диван. Плакал долго, беззвучно. Больно было, очень больно было. Он сел, вытер простынею лицо; легче не стало. Боль тупо щемила виски. А за окном тоскливо моросил дождь. Холодный осенний дождь.

* * *

У Сингапура не было зонта. В институт он вошел промокший и продрогший. Когда проходил мимо вахты, его остановили:

— Студенческий ваш покажите.