Иисус достоин аплодисментов

— Тоже мне, Фридрих Ницше. Ниже не упаду, — взяв деньги, ответил Сингапур.

— Если хочешь узнать мое мнение, то ты урюк, причем в квадрате.

— Спасибо.

— Хватит острить. Тебе к декану надо. Надо это как-то решать. Пока не поздно.

— Поздно, пойду я. Напиться хочу. Один побыть хочу. Трус я.

— Урюк ты.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Сингапур махнул ему, развернулся и ушел. Когда проходил мимо магазинчика, отвернулся; и проходил его — шаг шире. Не помогло. Трус — кольнуло под дых. Трус — схватило желудок. Трус — скрутило и вырвало с кишками.

— Ха, — выдохнул он с болью. Шаг резче, шаг шире, быстрее мыслей, там их оставить — в магазинчике, за прилавком, с этой неумелой практиканткой, проверившей его на трусость. Слабо ему. И сам бы ее обматерил, нерадивую, испуганную… А тот уехал, кинул кефир на заднее сиденье и уехал. А она там, и на весь день со своей обидой, со своим унижением, одна, молоденькая, неумелая девчонка, ненавидевшая свою работу и весь мир. Тоже ведь, пристроенная, тоже ведь, наверное, с дипломом. И что он ей дал? Обиду на весь день, боль и слезы?

В подземном переходе бабушка продавала тюльпаны.

— Почем тюльпаны?

— Пятсят, сынок, бери.

— Возьму, — он взял цветы, отдал деньги. Развернулся и еще быстрее — в магазинчик. Откупиться, заплатить за трусость, хоть что-то, хоть как-то… хоть так. Откупиться.

Он вошел в магазинчик.

Очередь еще больше. Очередь ропщет, но пока негромко.

— Неужели нет больше никого? — кто-то возмутился. Девушка бледная, роняет деньги, пальцы бьют не ту кнопку, чек придется перебить.

— Да что же это такое? Где ваше начальство?

Девушка чуть не плачет, молчит, чек перебивает.

— На совещании, — шепчет, — совещаются, — совсем тихо шепчет.

— Извините за того хама, — Сингапур протянул ей цветы.

— Что? — не поняла девушка.

— Это вам. Простите меня. За него, — он держал букет.

— А, — поняла она, улыбнулась. Спасибо, — и, забыв, что очередь, убежала в подсобку.

— И что все это?! — взорвалась очередь.

Девушка вернулась, в руках обрезанная пластиковая бутылка с водой, в бутылке тюльпаны. Девушка улыбалась, цветы поставила возле кассы, и повеселев:

— Говорите, что вам.

— Молоко, я же вам говорила, — уже все понимая, без раздражения повторила женщина.

Не оборачиваясь, Сингапур вышел на улицу, шел быстро, руки в карманы, воротник до затылка; ветер, дождь… Все равно, трус, — кольнуло под дых.

— Ха, — сразу, не дожидаясь, когда свернет желудок, выдохнул он. — Пусть трус, — вслух шептал он. — но она улыбалась, она не будет теперь ненавидеть. А я — пусть, я буду; я буду трус. — Он сел в автобус и поехал домой.

Дома не стало легче, дома хуже стало. Дома за шкафом стояла картина, закрашенная, замазанная.

— И денег нет, — заключил он, лег на диван.

Зазвонил телефон, он снял трубку.

— Здравствуй, мама, — сказал он. — Все нормально. Да, у меня все хорошо. В институте? Отлично все, и хвосты доздал, да, нормально все. Проблемы у меня? С чего ты взяла? Материнское чутье? Мама, я же говорю тебе, все хорошо, не волнуйся. Нет, не зайду сегодня, дел много, курсовую надо делать, да и вообще. На днях зайду. И ко мне не надо заходить… В квартире у меня чисто. Я вот только сегодня уборку сделал… да, даже полы помыл. Не вру я, я вообще никогда не вру. Ну, все, мама, пока… я тебя тоже люблю, — он повесил трубку, повалился на диван и зарылся головой в одеяло.

— Трус, — вырвалось невольно. — Трус. — И он уже яростно пинал, бил головой об стену, крошил челюсть этому с куполами и с кефиром, и кефиром поливал его — вот как надо было! Вот как по-мужски. — Трус, — шептал он, все туже пеленая себя в одеяло. Вскоре он не заметил, как уснул.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ 1

Эти два дня только и разговоров было, что о погоде. На город рухнуло лето. Оно не пришло, оно рухнуло в один день. Еще ночью был холод, дождь, ветер… И лето. В два дня оно высушило город, как невидимой губкой прошлось по улицам, забрав последние лужи, даже в парках не осталось сырой земли. Город не готов был к этому. Все ждали весны, мягкой, раздевающей любовно, по-чуть-чуть… Сперва — плащ, так, невинно, с одного плечика, с другого, и оставить в прихожей; и свитерок — медленно, потянувшись всем телом и… легко… на диван; и юбочку, еле касаясь… до колен… и выше… и конечно, сапожки — молнию негромко — в-в-вжик, и с пяточки, а потом так, отбросить их невзначай… И чуть ступая, мягко, в прозрачном платьице, до одури насладившись весной — в лето… Все ждали весны, готовились, как к первому свиданию — доверчиво и наивно. Лето раздело город, грубо и бесцеремонно, без всей этой романтики, без охов и вздохов посрывало плащи и джинсы, как чужой дядя. Пьяный и выебанный в осоловелой одури, Город, истекая потливой слюной, непривычно, с голодностью щурился от белых голых ляжек и топиков, плотно обтягивающих сиськи. Не готов был Город, не этого он ждал.