Иисус достоин аплодисментов

Не возражая, Сингапур затушил в пепельнице сигарету. Ему почему-то даже не хотелось протестовать. Даже спорить не хотелось. С откровенным равнодушием смотрел он на Галю. Ему даже стало грустно. Сама мысль, что кто-то предложит уничтожить его картины, расстроила его. Не важно, уничтожить, потому, что плохие или уничтожить — потому, что хорошие… Он обиделся. Отвернулся, и смотрел в окно. Ему еще никто не предлагал такого, даже по самой жестокой злобе. Бездарностью обзывали, но сжечь… уничтожить. Он по-настоящему обиделся. Как-то, он рассказал, что самая страшная для него месть, это убийство его картин. «Представлял себе, — говорил он, — приходит ко мне какой-нибудь дядя, который очень хочет мне зла. Покупает у меня все мои картины, даже те, которые я еще не создал. Покупает за бешеные деньги. За невообразимые миллионы. И, купив, сваливает их все в кучу и, заставляя меня смотреть на это — сжигает их. И все, что я бы после не создал — все сжигает. И платит. Главное платит — вот самое страшное».

Он подошел к балкону, открыл дверь; вместе с морозным воздухом, бессильный пьяный возглас:

— Отдай мои деньги, я буду пить, бля!

— Это сосед, этажом ниже, — невольно прокомментировал Сингапур.

— Отдай! Буду пить! — с надрывом из последних сил, прокричал сосед. — Буду!!..

Сингапур закрыл дверь.

— А разве душу продать нельзя — хотя бы тому же дьяволу? — спросил он.

— Нельзя. Она же Бога.

— А пламень — который адский?

— Не будешь любить — будешь гореть.

— А чему гореть, если душа — Бога?

— Тело — гореть.

— В смысле? — усмехнулся Сингапур.

— Мысли. Душа, это счастье. Дьявол бессилен перед счастьем. Он мысли к себе забирает — память о теле. Вот он ад — тебе оставляют тело — память о теле, мысли… И это будет гореть — вечно.

— А душа — с Богом в счастье?

— Да, но ты не узнаешь. Тебе мысли оставят — будешь гореть, чувствовать боль, страх, не будешь о душе помнить — что она в счастье. Не будешь — потому что боль.

— Мудрёно, — произнес Сингапур. Помолчав, спросил: — А рай?

— Радость. Нет мыслей, есть только радость. — Ответила она улыбнувшись. Впервые Сингапур увидел ее улыбку, тихую, наивную. Даже странно стало, что Галя может улыбаться. Но улыбка быстро исчезла. Вновь, серьезная, она, заставляя себя не смотреть, невольно возвращалась взглядом к картинам.

— Да-а… А сидя на берегу реки, наблюдая закат, ты думаешь как прекрасен мир, который создал Бог, — вздохнув, сказал Сингапур.

— Да, — согласилась Галя.

— Что-то в этом есть, — произнес Сингапур, открыв дверь балкона, ему хотелось курить.

— Буду пить, бля! — капризно доносилось с улицы.

— А если я не хочу твоего спасения? Если я хочу гореть — вечно. Вот Сма, вот его и спасай, — не было в его тоне иронии, не было насмешки, серьезен он был, как-то капризно серьезен, с тихой откровенной обидой смотрел он на Галю.

— Ты не ведаешь, что творишь, — ответила она.

— Как раз ведаю, ох как ведаю, — вздохнув, произнес он. — Ты мне про ад говоришь, пугаешь, что гореть мне в адском пламени… Какая же ты наивная, — он вновь вздохнул. — Как все было бы просто, если оно так. Я вообще смерти не боюсь. Думал, что это так, бравада, мои личные понты. Недавно в одной статейке вычитал, что восемнадцатилетних в армию призывают не просто так, а научно доказано; восемнадцатилетние и около того, по определению смерти не боятся — возраст такой. Вроде бы в этом возрасте мы все такие всё знающие максималисты, вся жизнь у нас впереди, мы даже и понять не можем, что вообще способны когда-нибудь умереть. А если и думаем о смерти, то как о чем-то красивом, театрально-постановочном: обкуриться и умереть под музыку Doors, или на поле брани, но обязательно перед этим замочить человек тцать, и после уж — пуля в сердце, и ты падаешь с улыбкой… крупный план, величественная музыка, лицо твоей матери, девушки, друзей — все это медленно проплывает… И ты умираешь без боли и с улыбкой. Очень важно, что с улыбкой. Смерть нужно встречать улыбаясь и под величественную мелодию, и, чтобы весь мир знал, что ты умираешь красиво. Вот только такая смерть нас, как мы уверены, ждет. Я читал об этом. Там еще говорили про физиологию, психологию, словом, объясняли как могли… А ты мне о каком-то адском огне.

— Страшные вещи ты говоришь, страшные, — прошептала она.

— А что если умер, и все — словно тебя не было. Прах к праху и лопух на могиле. Помнишь? — Галя не ответила, она, казалось, и не слушала, как оглохшая, молча вглядывалась в Сингапура, и, казалось, что-то шептала. — Я думал об этом. Жутко, — продолжал он негромко. — Вот что страшно — прах к праху. А огонь, это даже очень ничего. Это не страшно. Я последнее время часто думаю о смерти, до того додумался, что стихотворение сочинил — ма-аленькое такое: Прости меня жизнь за мою любовь к смерти. Любовь безрассудна… а ты коротка.