Иисус достоин аплодисментов

— Нет, не думаю. Выйди, я оденусь.

Он пожал плечами, поднялся с дивана, потянулся и вышел в кухню.

Через некоторое время из зала вышла Алина.

— Тебя проводить? — прозвучало из кухни.

— Нет, — и дверь, лязгнув, захлопнулась. Наступила тишина. Неуютная тишина. Виноватая тишина. Сингапур уже хотел одеться и побежать следом, остановить Алину, даже вернуть, объяснить ей… Что объяснить? Что он удовлетворился и больше не хотел ее видеть? Что она ему не интересна? Что она просто смазливая девчонка?.. Что объяснить? Воспользовался он ею… Глупость какая… Сама, главное, пришла… И он еще и воспользовался… Здесь только дурак не воспользуется! Да и почему, собственно, воспользовался?! — он оправдывался, как мог, три сигареты подряд выкурил. Но, все равно… щемило на душе. И что ж ему, жениться теперь на этой Алине?! В чем его вина?! — Расстроенный он, все же оделся и вышел, но не за Алиной, с ней он мысленно уже распрощался навсегда, а так, прогуляться.

На улице шел снег; ветер. Холодно. Когда же наступит эта блядская весна! Дойдя до автобусной остановки, больше ничего не придумав, он, кутаясь в пальто, скоро вернулся домой. Разделся и завалился спать.

Резкий пронзительный звонок. В предрассветном сумраке, Сингапур, как слепой вытянув руки, добрался до двери.

— Кто? — спросил и сам не узнал своего спросонья хриплого и по-звериному пугливого голоса. — Кто? — повторил он. И опять никто не ответил. — Вот уроды, — произнес он в злости и вернувшись в зал, сел на диван. Впрочем… а был ли звонок? Завалившись на бок, уставившись в стоящие на столике чашки и стаканы, он, как воочию, вспомнил сон. Тут же вскочил в страхе, и включил верхний свет. Теперь стало не так страшно.

— Да, она сидела в этом кресле, — вслух вспоминал он. — Она и умерла в этом кресле. Сидела, смотрела вот этот самый телевизор, и умерла, тихо, незаметно, точно уснула. Хорошо, я этого ничего не видел. Так рассказывала мать, а я где-то пьянствовал… Но это было так давно… больше года уже прошло. Меня почему-то нисколько не пугает это кресло, мне в нем уютно, мне в нем работается, — шептал он, точно впервые рассматривая это, обтянутое желтой потемневшей тканью, мягкое кресло, с жутким матрасным рисунком, возможным только в те, безвкусные — по ГОСТу, советские времена. — И бабушка любила это кресло, и умерла в этом кресле. — Он поморщился от внезапной головной боли. — Умерла, — повторил он, боль усилилась. — Но сейчас же был сон — да? — неуверенно повторил он. — Сон? Она сидела в этом кресле, я на диване. Мы разговаривали. О чем мы разговаривали? — боль стала нестерпимой, сжав ладонями виски, зажмурившись, он вспоминал. — Она поднялась, попрощалась. Была такая счастливая, улыбалась. Я плакал, просил: «Бабушка не уходи…» Она открыла дверь и вышла на площадку подъезда, я не успел ее остановить; дверь закрылась. Я, зачем-то, рвался за ней, плакал, просил, что бы вернулась. Лупил кулаками в эту… прозрачную дверь. Да, дверь почему-то стала прозрачной. Этот вечно грязный подъезд, окно освещенное фонарем. И у окна, прислонившись к стене, сидела женщина, голову склонила, руками бережно обхватила колени, и сидела так, как Аленушка у Васнецова, так… трогательно… А я все сильнее лупил в эту дверь, рвался к своей бабушке… — зачем?.. Она такая уютная сидела на полу этого грязного подъезда… Такая спокойная… смотрела на меня, наблюдала… Вдруг в страхе вскинула руку. Я обернулся — резко. Огромное черное пятно — бегущий на меня силуэт женщины, волосы распущены, руки — жадно в стороны. И все до паники черное… И звонок. — Сингапур вышел в ванную, засунул голову под холодную струю воды. Вода освежила, страх отпустил, боль ушла. Может, и не было никакого звонка, может — все сон? Да, скорее всего, — здраво решил он. Вернулся в зал. Никаких больше Алин. Хватит — все эти поиски любви, боготворение женщины. Достаточно, мне еще с мужьями-рогоносцами не хватало проблем, — убеждал он себя, сев в то самое кресло. — Если уже покойники предупреждают… Невольно он взял кисть… Уже не сомневаясь, уверенно зачерпнул белой эмали… Освещенное окно, подъезд, женский силуэт у стены, склонив голову, наблюдал. Синяя краска, черная, умбра, зеленая — не глядя, черпал он кистью краску и отдавал листу. Прошло чуть больше часа, как с листа на него смотрел светлый женский силуэт, освещенный лунным светом окна, в жутко-зеленом, страшном ночном подъезде, светлый в своем одиночестве, белый женский силуэт, который так и хотелось взять за руку и вывести из этого пугающего темнотой подъезда.

Откинувшись, он закурил. Теперь стало спокойно. Весь страх ушел в лист, в этот грязно-зеленый тревожный подъезд. Затушив сигарету, выключив свет, он завалился на диван и, уже без страха вспоминая о женщине в подъезде, уснул.

7

Зазвонил телефон. Протянув руку, Сингапур снял трубку.

— Здорово Сингапурище! — весело приветствовал Данил.

— Здорово, здорово, — Сингапур сел на диване. — Слушай, ты заходил ко мне сегодня?

— Нет.

— Блин, какая-то сволочь, прямо с ранья, разбудила… Впрочем…

— Это не я, — отказался Данил.